Песня волчьей шкуры[1]
Метис[2]
Бычок[3]
Вот перед
нами он возник[4]
Оперотряд
(стих)[5]
Мой дом не
заперт на запор[6]
Хлеба ни корки...[7]
Рулетка[8]
Эх, тумба,
тумба, тумба!...[9]
Опять мы при
оружии...[10]
Солдаты
удачи[11]
Планета
неспокойна...[12]
Трубачи
играют сбор...[13]
Я рванул за
кольцо...[14]
Вот опять за
хвостом веток хруст...[15]
О волках[16]
Щас день -
как день, с другим различий
нет...[17]
Марафон[18]
Песня ВВшника[19]
Камикадзе[20]
Его конь
резвый был и злой...[21]
Это просто -
людей как траву косить...[22]
Юродивый[23]
Песня зейглодонта...[24]
Диалог
римских рабов[25]
Как на смотр
наряжены...[26]
Песня
водолаза[27]
Песня
переселенца[28]
Песня
лунатика[29]
О мертвом
кашалоте[30]
Закал-бег[31]
Я - простой
человек...[32]
Песня
охранника[33]
Я - солдат
паршивый, что скрывать...[34]
Под ногами
море - не земля...[35]
Скоморохи[36]
Песня о
дисциплине[37]
Песня
космического разведчика[38]
Песня
гладиаторов[39]
Песня без
вести пропавшего солдата[40]
Они живут, как весь район...[41]
Я впервые до
границ прошел страну...[42]
Ультралевые
и правые[43]
Песня
уличного музыканта[44]
Как странно,
друг милый...[45]
Почему не
сложилась жизнь?[46]
Воздух опять
раскален с утра...[47]
Гладиатор[48]
Багровое
зарево... (посвящение ФОРА)[49]
Песня белого
каторжника[50]
Дорога с гор
спустилась вниз...[51]
Опять мы баталию...[52]
Если б ветер
по убитым не ныл...[53]
Над землею
стоит дым...[54]
Что теперь
подводить итог...[55]
Из-за крыш
месяц вышел...[56]
Мне ночами
часто видится во сне...[57]
Песня о
лихом времени[58]
Мужицкая-разинская[59]
Снова в бой
идти пора…[60]
В том нет
вины моей...[61]
На море как
на море...[62]
Пьяная
цыганочка[63]
Служили два
товарища[64]
Песня
самоубийцы[65]
Что со мною
вышло?..[66]
Ты покуда не вой…[67]
Через час над зоной
встанет неспеша
солнца раскаленный
ярко-красный шар.
Знаменем японца
светится оно.
Солнце мое, солнце!
Красное пятно!
Зэки под гитару
любят распевать,
как в домишке старом
ждет кого-то мать.
Ну да мне-то что же?
Я-то тут при чем?
У меня ведь тоже
есть и мать и дом.
Я – солдат и только
(и не я один),
так, что дали сколько,
лучше отсиди!
Чудо не свершится.
Ждет безумцев гроб.
Если кто решится,
я обязан – в лоб.
Только все на свете
могут здесь посметь.
Как я не заметил,
что ты близко, смерть!
Сон сжимал мне веки –
через час – зоря.
Это время зэки
выбрали не зря.
Я уйду без стона,
растеряв в траве
красные погоны
с буквами ВВ.
Помирать мне горько
даже за закон.
Зорька моя, зорька!
Огненный погон!
Кто – как есть – дурак,
а кто – вроде бы.
Я – не просто так.
Я – юродивый.
Тела нет тощей.
Морда – глупая.
Без жены, без щей,
без тулупа я.
Кто – простой дурак,
бед не знающий.
Я – не просто так.
Я – страдающий.
Я – по снегу бос,
с солнца выгорел,
не стригу волос
и с веригами.
Где кабак избой
скособоченной,
ем сухарь я свой,
в луже моченный.
Здесь кто водку пьет,
кто слоняется,
а кто жисть клянет
да ругается.
Кто – лишь за глаза
и не более.
Я – могу сказать.
Мне – позволено.
Пусть я жив едва
с люта голода,
я царю плевал
прямо в бороду!
Пусть вас страх берет,
люди лучшие,
как простой народ
меня слушает!
Напрягают слух
даже лошади,
как ору за двух
я на площади.
Мне не вяжут рук.
Я – непытаный.
Не топтал мой труп
конь копытами.
Мой щербатый рот
усмехается –
за меня народ
заступается.
И держу я речь
к люду голому
за какую с плеч
рубят голову.
Брось меня стращать,
рожу выбеля!
Мне народ смущать
до погибели.
И пущай постель
мне не послата!
Заметет метель
мои кости-то.
Будут год спустя
утром раненько,
будут век спустя
утром раненько,
будут, лоб крестя,
утром раненько
на моих костях
плакать странники.
- Не жизнь, а маета.
Забили до безумия.
Но говорят, Спартак
укрылся на Везувии.
- Нашел трепать о ком.
Родился ты трещеткою.
Спартак – он Спартаком,
а плетка – она плеткою.
- Не жизнь, а маета.
И хуже тем, чем далее.
Но говорят, Спартак
гуляет по
Италии
- Нашел о ком трепать.
Лишь боль травить рассказами.
Ему легко гулять,
а мы железом связаны.
- Не жизнь, а маета.
Что день – то унижения.
И говорят, Спартак
вчера убит в сражении.
- Да что там говорить!
Пускай кому не нравится,
силен великий Рим,
и с ним рабам не справиться!
Одурел я, когда,
мое тело сдавила вода.
Но с пути не свернул,
продолжал уходить в глубину.
Лишь у дна я движенье прервал
и узрел незнакомый простор.
Я песчаной дорогой шагал
у подножья просоленных гор.
Там в пещере меж скал
осьминог нереиду ласкал.
Многорук и нерыхл
он один заменял четверых.
Я пытался узнать у него,
где нашел он подругу себе,
но понять не сумел ничего,
и пришлось покориться судьбе.
Лишь угрюмо легла
мне под ноги как блин камбала
широка и плоска –
не мадам, а, простите, доска.
Нет, похоже, что счастье меня
не найдет и в глубинах морей.
Я хочу афалину обнять,
а вокруг – только стаи мурен.
Да еще нагловат
надо мною колышется скат,
и морская свинья
проплывает кого-то жуя.
Солнце – вечно в пути.
Солнце может идти.
Санитарам его не поймать.
Вот опять видно мне
сквозь решетку во сне,
как спускается солнце в дома.
Вот я слышу: в ночи
зазвенели ключи –
запирают меня на замок,
чтоб я был взаперти,
чтоб мне в дверь не пройти,
чтоб уйти я отсюда не мог.
Виновата она.
Виновата весна.
Виновата луна за окном.
Чем совсем без весны,
чем не видеть луны,
лучше просто уснуть вечным сном.
Я лишен фикс-идей,
не кусаю людей,
не хожу я до ветру в штаны.
Я мозги не пропил,
я – не полудебил,
просто жить не могу без луны.
А врачам наплевать.
Им меня не понять.
Потому и с решеткой окно.
Потому в конце дня
запирают меня,
чтоб не мог я уйти за луной.
Я бы жил, не боясь,
я бы пил, не таясь,
я бы песни веселые пел,
я бы горя не знал,
я б по крышам гулял,
если б выйти отсюда сумел.
Но решетки пруты –
и тверды и толсты,
и на помощь никто не придет.
А луна – далека,
а луна – высока,
а луна людям спать не дает.
Китам, хоть они великаны,
дожить до столетья не просто –
на илистом дне океана
лежит свежевымытый остов.
Имел он семь футов под пузом,
и волны струились по скулам,
но мозг ее съели медузы,
а печень дожрали акулы.
Плывет между ребер ланцетник,
прибывший с друзьями на выпас,
и краб, закусив спермацетом,
по мертвому реквием выдаст…
Плевал он на крабов-омаров,
покуда не ведал могилы,
но как-то объятья кальмара
порвать ему сил не хватило.
И поднялся дух иглокожих,
а образ дельфина был черен,
когда, разорвав его кожу,
вода ему хлынула в череп.
Касатки рыдали под вечер,
а круг каракатиц был весел.
И звезды морские на плечи
теперь ему можно повесить.
Дурели от радости губки,
но делали постные рожи.
Хвалу воздавали их губки
тому, кто куснуть их не сможет.
Скелет под водой темно-синей
как памятник лег на погосте,
и жгучие пальцы актиний
ласкают холодные кости.
Не двинется хвост великаний,
ломая кораллов соцветья.
Хребет, замурованный в камень,
найдут через
тысячелетья.
А сивучи воют от горя…
Но смерти одной слишком мало,
и новый боец акваторий
сплетается с телом кальмара.
Кровь траву омочит
из башки пробитой.
Я сегодня ночью
застрелил бандита.
Он бежал на волю,
ну а я заметил…
По нему провоет
свою песню ветер.
В голове как в бочке
все гудит до рвоты.
Я сегодня ночью
застрелил кого-то.
Он в траву уложен.
Он упал без стона.
Он теперь не сможет
нарушать законы.
Боль уйти не хочет
До скончанья века.
Я сегодня ночью
кокнул человека.
Он друзей не поит.
Он жену не хочет.
Он теперь спокоен,
ну а я – не очень.
Филька и не клал на Фроську
глазу –
Их венчали с барского
приказу.
Так они вдвоем и жизнь прожили:
спали врозь, но сына народили.
Старый сыч с седою бородою
окунул мальца в лохань с
водою
и, скривив отвратнейшую
рожу,
проревел: “Крещается раб
божий!”
А когда подрос сей раб Федулка,
свистнул он у барина шкатулку.
И за это парень плутоватый
в первый же набор пошел в солдаты.
И служил он, как другие служат,
тойсть не лучше всех, но и не хуже.
Зуботычин получал немало,
но и похвала перепадала.
Он из многолетней службы длинной
отслужил двенадцать с половиной,
и упал, картечиной сраженный,
за минуту до Багратиона.
Ну а как грехи при жизни были
в рай его за это не пустили,
а в аду поставили героя
на часах у чана со смолою.
С той поры в аду Федул и
служит,
не пускает грешников наружу,
смотрит, чтоб в смоле они сидели,
чтоб из чана вылезти не смели.
Было как-то раз – егонный
барин
(коего в том самом чане варят)
попросил, мол, сделай исключенье,
дай мне убежать из заточенья!
Но Федул ему ответил сразу:
“Не могу нарушить я приказу!”
Обучили хорошо когда-то
дисциплине русского солдата…
Я не умер от полученных ран,
не зарублен палашем на
бегу.
Мне давно домой вернуться пора,
только вот, никак найти не могу.
Я не помню, на какую войну
увели меня стрелять и колоть.
Двести лет меня держали в плену.
Сгнил мундир. Да не сгнила моя плоть.
А теперь иду, не знаю куда.
Все – иначе, все – другое совсем.
Изменились с той поры города,
и деревни уцелели не все.
Ночью снятся мне привычные сны,
как стучат по мостовой сапоги…
Возвращаюсь я обратно с войны.
Я же без вести пропал – не погиб.
Отказались меня в рай принимать,
хоть и был я человек неплохой,
потому что на земле моя мать
не поставила свеч за упокой.
Все не верила, что пробил мой час,
все ждала, что ворочусь я во двор,
все за здравие горела свеча.
Вот, пожалуйста – здоров до
сих пор.
А в аду мне Сатана говорит:
“Без тебя, служивый, хватит гостей.
Ты пойми, ты на войне не убит,
вот бумага – ты пропал без вестей!”
Я под Лейпцигом не взорван ядром,
я под Плевной не убит наповал,
и на Харьковщине в сорок
втором
я не умер, я без вести пропал.
Мне не надо ни чинов, ни наград,
покажите мне деревню мою,
чтобы без вести пропавший солдат
наконец-то воротился в
семью.
Я ж в пятнадцатом плевал на иприт,
я же выжил в сорок первом зимой,
я же без вести пропал – не убит.
Покажите мне дорогу домой!
Эх, ночка, ночка черная,
вечернее житье!
Минорное, мажорное
гитарное вытье!
Паршиво без ударника
играть, и даже петь,
но моего напарника
забрали в ЛТП.
Здесь не гнетут сомнения,
кому играть и что.
Здесь спросом предложение
диктуется на сто.
Поэтому не балуюсь,
пою не что хочу –
все больше – Розенбаума,
а то – и вовсе чушь.
Профессия свободная,
да больно тяжела.
Ой, мама, мама родная,
кого ты родила?
Банальная история,
привычная как хмель:
хотел – в консерваторию,
а вышел – на панель.
Чехол с подкладкой стертою
оставлен на земле,
и пятаки с пятерками
мешаются в чехле.
А кто-то нудным голосом
советы мне дает
подстричь короче волосы
и двинуть на завод.
К полуночи закончится
гитары торжество.
А мне чего-то хочется,
и не поймешь чего.
А камень серым саваном
обнимет в сотый раз,
и завтра – то же самое,
что нынче и вчера.
Но вновь рукою твердою
я дергаю все шесть,
и кровь бежит аккордами
по телу и душе.
Летит мой голос к каждому,
чтоб скуку прогонять.
Сограждане! Сограждане!
Послушайте меня!
Как странно, друг милый,
что камнем прижатым
не вечно в могиле
прийдется лежать нам,
что в землю до боли
лопатой вгрызаясь,
найдет нас с тобою
какой-то мерзавец.
Да мы бы при этом
наверно, завыли,
когда б не скелеты,
когда бы живые.
Но легкие сгнили,
и извергу в ухо
не выжать из гнили
отчаянья звуков.
И будут нервозны
нам эти секунды,
и станет нам воздух
настоем цикуты,
когда с неба гости
в могилу к нам влезут,
чтоб чистить нам кости
кусками железа.
Но будет, друг милый,
гораздо паршивей,
когда без поминок
истлеем как вши мы,
когда за потоком
обыденных буден
однажды потомок
о нас позабудет,
когда на пригорок,
на холм этот старый
потомок пригонит
мычащее стадо.
Но той же монетой
получит он плату –
без прошлого нету
с сегодняшним сладу.
Пусть попусту ветер
наш прах не развеет.
Нет пытки на свете
сильней, чем забвенье.
И тот, кто спокоен,
копая наш жальник,
хоть людям напомнит,
что здесь мы лежали.
Раскроется снова
могила, но бес с ней!
Не выкинуть слова
из сложенной песни.
Пусть в землю до боли
лопатой вгрызаясь,
найдет нас с тобою
какой-то мерзавец.
Сколько тех, к кому жизнь строга,
ходит нищих и голеньких!
Тот ушел от тюрьмы в бега,
этот стал алкоголиком.
А тебя от какой межи
завернуло под горочку?
Почему не сложилась жизнь?
Не ответишь без горечи.
Оглянись на свое вчера,
как тогда шли дела твои?
Вроде был не совсем дурак,
вроде даже талантливый.
Почему же тогда, скажи,
раздавила вселенная?
Почему не сложилась жизнь?
Не сложилась, и хрена ли?
Привыкаешь со всех сторон
видеть стены железные.
Поезда подымают звон,
по тебе звоня рельсами.
Видишь, путь твой куда лежит?
Скоро дно, дальше некуда.
Почему не сложилась жизнь?
Объяснил бы, да некому.
Для того ли в конце концов
ты встречал жизни зарево,
чтоб тебя дождь хлестал в лицо,
солнце круглое жарило?
Хоть рыдай, хоть от смеха ржи,
ничего не исправится.
Почему не сложилась жизнь?
Знать, такая избралася.
Багровое зарево
полнеба изжарило.
Удастся ли заново
родится на свет?
Но голосом будящим,
не смолкшим в гробу еще,
тем, кто слышит в будущем,
мы шлем свой привет.
Простите пожалуйста
нам эти пожарища!
Никто из товарищей
не выйдет живым.
Но мне все же кажется,
что не в чем нам каяться,
что мы, как окажется,
не зря тут стоим.
Пощады не знали нам.
Но шли мы под знаменем,
окрашенным пламенем
народной войны.
И если так станется,
что нас не останется,
о нас вам достанутся
легенды и сны.
И люди грядущего,
поблажек не ждущие,
сумеют и пуще нас
раздуть ураган,
чтоб поднялось заново
багровое зарево,
чтоб кровию залило
окопы врага.
Багровое зарево
полнеба изжарило.
На землю как занавес
упала заря.
Но мне все же кажется,
что не в чем нам каяться,
что мы, как окажется,
помрем не зазря.
Нам людскую любовь
не сыскать никогда.
Не зазря ж нас с тобой
загоняли сюда.
Да, уж коли не в бровь,
а в сам-глаз говорить,
пили мы людям кровь,
прямо как упыри.
Что ты губы надул?
Али ложь я сказал?
Нас за это в аду
будут бесы терзать.
А пока, что нам бес?
Здесь ли беса встречать?
Мы идем чеоез лес,
дробь зубами стуча.
На таком холоду
ночью глаз не сомкнем.
Говорят, нас в аду
будут жарить огнем.
Говорят, что варить
будут нас там в котле.
Им легко говорить,
отогревшись в тепле.
Им легко. А меня
не оставит вопрос,
вдруг в аду нет огня,
есть такой же мороз?
А уж коли не так,
то чего ж нам тужить –
будет нам адский мрак
как награда за жизнь.
Разве пламя страшней,
чем тунгузский мороз?
Мы на адском огне
будем рады до слез.
Это лучше, браток,
ты послушай меня,
чем опять – на восток,
кандалами звеня.
У села Рудоцветь
есть дворы для гостей.
Там за звонкую медь
сколько хошь, ешь да пей.
Вот и мы через час
подойдем к тем дворам.
Меди нету у нас,
есть лишь два топора.
Ну, в разбой, так в разбой!
Что заветы Христа,
раз готовы с тобой
мы об аде мечтать?
Хлеба нет – в ус не дуй,
можем кровушку пить!
Нам за это в аду
будут баню топить.
Над землею стоит дым.
Пулеметчики бьют в лоб.
Все дороги ведут в Рим –
все дороги ведут в гроб.
По дороге идя, вдруг
ты наткнешься на свист пуль,
опрокинется в пыль труп,
и окончится твой путь.
Над землею стоит смрад.
Ты не знаешь еще? Знай:
все дороги ведут в ад,
ни одна не ведет в рай.
Взрывы бесятся вокруг,
далеко-далеко тыл.
На дороге лежит труп.
На дороге лежишь ты.
Что теперь подводить итог,
если скоро раздавит враг?
Говорили, что с нами бог,
оказалось – не бог, а так.
Наша вера из головы
утекает как кровь из ран:
говорили, что мы правы,
оказалось – никто не прав.
Но к чему этот глупый спор,
раз иначе не может быть?
Кто-то должен стрелять в упор
и с небес города бомбить.
А им будут внушать-внушать,
что вина не на них лежит…
А от взрывов звенит в ушах…
А от взрывов земля дрожит…
Своей жизнью я оплачу,
все, что сделал, что натворил.
Пусть поставят по мне свечу,
чтоб не люди, так бог простил.
Пусть, покуда летит свинец
и на солнце блестят штыки,
не устанут по мне звенеть
колокольные языки.
Мне ночами часто видится во сне,
что живу давным-давно не на земле,
а мотаюсь среди звезд, среди планет
на от времени облезшем
корабле.
Я от состоянья этого устал,
но никак его, увы, не избегу.
Я давно уже, где надо, побывал,
а обратно воротиться не могу.
В этом нет моей беды, я - не при чем.
Это должен программист держать ответ.
Это что-то мой компьютер не учел,
отклонился я на градус, и привет!
До земли теперь ужасно далеко.
Ничего, сейчас исправим мы беду.
У меня в запасе семьдесят веков,
что единою минутою пройдут.
Где-то там сейчас рождаются и мрут,
возвышаются и гибнут города,
пока я свой корректирую маршрут
и лечу из ниоткуда в никуда.
И опять земля осталась позади,
потому что, даже зная, где она,
ты ракетою попробуй попади
в точку между трех осей координат.
Не в холодном просыпаюсь я поту -
наяву все - точно так же как во сне,
разве только на ходу, не на лету
цель преследовать свою прийдется
мне.
Я как будто оторвался от земли
и отправился по небу колесить.
Мое прошлое теряется в пыли.
Мое будущее вычислить нет сил.
Я привык, и удивленья во мне нет,
когда мигом, как по росчерку пера,
обрываются все связи прошлых лет,
и сегодня не похоже на вчера.
И покуда изменяется страна,
мчась куда-то словно поезд
из депо,
Остаюсь я неподвластен временам
и в любую неприкаян из эпох.
Это, может быть, и лестно для души
разлететься по нирване голубой,
но как хочется, о землю опершись,
вдруг почувствовать себя самим собой.
Да от счастья не дала судьба ключей.
Обрекла лететь сквозь выцветшую муть.
Я - никто, я - ниоткуда, низачем,
и поэтому не нужен никому.
Сколько нас было
на белом свете!
Жизнь летит быстро,
как степной ветер.
Кто еще целый,
кого не стало.
По снегам белым
тек ручей алый.
Наметет пыли
слой на два пуда.
Времена были.
Времена будут.
Что сметет бурей,
если б знал каждый.
Но, кто жив будет,
после расскажет.
Вьется дым черный
над травой жухлой.
Все идет к чорту,
даже знать жутко.
Всем грозит вечер
или ночь даже.
Если крыть нечем,
как играть дальше?
У одних - горе,
у других - беды.
Тяжко жить голым,
а одеж нету.
Не горюй, люди!
Знать, судьба-доля.
Видно, не любит
бог нас всех боле.
Солнца свет тухнет.
Тяжела мука.
Кому век стукнет,
расскажи внукам!
Как знавал беды.
Как дожил-выжил.
По снегам белым
тек ручей рыжий.
Тяжела мужицкая долюшка.
Ты взойди, взойди, красно солнышко!
Над горой взойди над
высокою,
над дубравушкой над
широкою.
Обогрей людей ты нас бедных,
добрых молодцев ты нас беглых.
Не воры ведь мы, не разбойнички,
Стеньки Разина мы работнички.
Мы своим путем шли дорогою,
ни сирот, ни вдов мы не трогали,
только струги грабили царские,
только жгли хоромы боярские.
Не давали барам зажиться мы.
Мстили за страданья мужицкие.
И когда б хватило нам силушки,
запылала бы вся Россиюшка.
Да, видать, не выпало случая
для людей добыть долю лучшую.
Одолела сила боярская.
Полегла в бою рать бунтарская.
И осталась власть за боярами.
Говорят, теперь все по-старому.
Говорят, сказнили
тепереча
самого Стапан
Тимофеича.
Ну да мы покуда
осталися
и в полон
боярам не сдалися,
за серебро-злато не куплены,
и ножи у нас не затуплены.
Так что спать боярину нечего.
Пусть свечи не гасит он вечером!
И покуда есть
у нас силушка,
будем мы гулять по Россиюшке
Только тяжела наша долюшка.
Ты взойди скорей красно солнышко!
Над горой взойди над
высокою,
над дубравушкой над
широкою.
Обогрей людей ты нас бедных,
добрых молодцев ты нас беглых.
Не воры же мы, не разбойнички,
Стеньки Разина мы работнички.
Снова в бой идти пора,
скоро он завяжется.
Повстречалась с ратью рать,
кто сильней окажется?
То ли эти, то ли те…
Ждут на небе вороны.
Хорошо им там лететь
сразу во все стороны!
На земле железа звон
пополам со стонами,
а вверху, над головой –
вороны с воронами.
После боя всех их ждет
сытный стол обеденный.
После боя – их черед,
так везде заведено.
Ты победой не хвались –
ворон лучше ведает!
Кто б кого ни завалил,
о всегда обедает!
Кто б кого ни одолел
лишь бы злее билися.
Лишь тогда б он пожалел,
если б помирилися.
Пусть побит сегодня враг
не ликуй пока еще!
Может, в следующий раз
мертвым ты окажешься.
Может, в следущем
бою
кровь твоя закапает,
и на голову твою
сядет ворон, каркая.
А на место мертвецов,
что навеки замерли,
выйдет новый строй бойцов
повторять все заново.
Были эти, будут те…
Будут сыты вороны!
Хорошо им там лететь
сразу во все стороны!
В том нет вины моей.
Баранов сам попер.
Он был меня сильней,
к тому же был боксер.
И я бы здесь сейчас
не говорил с тобой,
когда бы промеж глаз
не дал ему трубой.
Но кто-то наверху
на следствии решил,
что был я просто ху-
лиган и сукин сын.
Решили наверху
раз и наверняка,
что знают, ху
из ху,
и знают с кем быть как.
А тут еще сюрприз –
покуда я сидел,
и Горби, и
Борис
понатворили дел.
И выйдя из ворот,
я понял – мне каюк
–
мир стал совсем не тот,
я мир не узнаю.
Такая, вот, фигня.
Не помер я
едва.
но приняла меня
тамбовская братва.
И я с братвою
той
иметь был дело рад –
я стал совсем крутой,
мне стал сам чорт
не брат.
Но, надо ж выйти злу,
однажды на Неве
забили мы стрелу
саратовской братве.
И все бы хорошо
и все бы ничего,
да с той стрелы ушел
один лишь я живой.
Пришлось мне лечь на дно.
С тех пор лежу на дне.
Лежу давным-давно,
и всплыть надежды нет.
Наверно, мне лежать
до смерти там уже.
И числюсь я в бомжах,
но я – король бомжей.
В помойках и дворах,
на поездном пути,
кому что собирать,
куда потом нести,
и где найти ночлег,
и где клиента снять,
решаю я за всех,
все слушают меня.
И кто с земли моей
имеет свой доход,
тот с каждых двух рублей
мне полрубля дает.
А если донесут,
что кто чего не так,
вершу над ним я суд,
чтоб он умнее стал.
Я всех построил в ряд.
Я всех в кулак зажал.
И честно говоря,
мне прошлого не жаль.
Сам Цезарь говорил,
что он скорее бы,
чем в Риме быть вторым,
в деревне первым был.
На море, как на море –
лишь ветер, да вода.
Я уплываю вскоре
неведомо куда.
Разлейте по стаканам,
не пить же из горла.
Я так хочу быть пьяным,
такие вот дела.
На море, как на море –
медузы, да треска.
Меня охватит вскоре
по берегу тоска.
Но где он, этот берег?
Он неизвестно где,
и трудно даже верить,
что есть конец воде.
Но море не безбрежно,
и как нас не качай,
однажды мы, конечно,
нарвемся на причал.
Мы выбросим швартовы,
утопимся в вине
и всех девах портовых
замучаем в конец.
Когда ж у нас карманы
останутся пусты,
приснятся нам кальмары,
акулы и киты.
Сдавивши наши души,
тоска замучит нас,
и будем клясть мы сушу
за то, что есть она.
Незнавший не поверит,
хоть удави его –
на море снится берег,
на суше – брызги волн.
Ну как залить мне горе?
Давай, еще налей!
Паршиво мне на море,
паршиво на земле.
Как по речке, по реке,
лодки проплывают,
а в соседнем кабаке
пьяницы бухают.
- Эх, бутыль, да бутыль,
да еще две стопки!
Выпил я, да выпей ты!
Али ты не стойкий?
- Я бы пил да не упал,
не пьянел бы, право,
кабы был не самопал,
кабы не отрава.
А с того, чем нас поят,
пропоносит только.
Это даже и не яд,
это, блин, касторка.
Эх ты, мать, да перемать,
мерзкое ты зелье!
Тяжко будет мне снимать
утречком похмелье.
Как на речке, на реке
потонула лодка,
а в соседнем кабаке
кто-то сдох от
водки.
Служили два товарища, эге, эге…
Служили два товарища, эге, эге…
Служили два товарища в одном и том
полке,
в одном и том полке.
Один из двух товарищей, ага, ага…
Один из двух товарищей, ага, ага…
Один из двух товарищей – покорный ваш
слуга,
покорный ваш слуга.
Послали нас с товарищем, ну-ну,
ну-ну...
Послали нас с товарищем, ну-ну, ну-ну…
Послали нас с товарищем однажды на
войну,
однажды на войну.
Вот пуля пролетела и оп-па, оп-па!..
Вот пуля пролетела и оп-па, оп-па!..
Вот пуля пролетела
и товарищ мой упал,
товарищ мой упал.
Помочь бы я товарищу, угу, угу…
Помочь бы я товарищу, угу, угу…
Помочь бы я товарищу хотел, да не могу,
хотел, да не могу.
Остался без товарища, ага, ага…
Остался без товарища, ага, ага…
Остался без товарища покорный ваш
слуга,
покорный ваш слуга.
Такая вот случилася,
да-да, да-да…
Такая вот случилася,
да-да, да-да…
Такая вот случилася
нелепая беда,
нелепая беда.
Предрассветною порою
мимо крыш и мимо стен
я лечу как астероид,
я уже устал лететь.
Не взлететь уже мне выше,
направленье не сменить.
Я лечу с высокой крыши
в направленьи
сверху вниз.
Не лечу я и минуты,
так, всего секунды две,
но уже мне почему-то
надоело верь – не верь.
Почему-то, отчего-то
долетать я не стремлюсь –
приземляться не охота,
но что делать? приземлюсь.
Приземляться не охота,
но гляжу судьбе в лицо –
станет мне конец полета
окончательным концом.
Никакого шанса нету
траекторию сменить.
Я ведь сам пошел на это,
так кого теперь винить?
Об одном я сожалею,
что сигал я с
крыши аж –
все бы кончилось быстрее,
если б ниже был этаж.
Я лечу как астероид
или как метеорит,
что падучею звездою
пролетает и горит.
Что со мною вышло,
прямо, хоть не верь!
Я теперь не выкрест,
атеист я терь.
Это в день вчерашний
всем я рассказал.
Все теперь таращат
на меня глаза.
Говорят, что вышла
прям-таки беда.
Это, мол, уж слишком,
просто никуда.
Я ушел из гоев.
Я для гоев – гой.
Я – изгой изгоев,
супер-, сверхизгой.
Ты покуда не
вой
зря,
потому что живой
я,
потому что пока
мне
не пришел еще ко-
нец.
А когда я умру
все ж,
мне пройдет по нутру
нож,
и бухой
санитар
им
мне покрошит все там
в дым.
А потом все зашьют
вновь,
подотрут всю мою
кровь,
и я буду готов,
чтоб
положили потом
в гроб.
Ты тогда не горюй,
нет!
Лоб зазря не целуй
мне!
Все равно, как ни жаль
нам,
все мы будем лежать там.