Жить не могу
иначе я...[1]
Циркач[2]
Прожить всю
жизнь хотелось мне...[3]
Скажи
Георгий...[4]
Поражение[5]
Я - один,
как дурак...[6]
Судьбу не
вызывают на дуэль...[7]
По капле
погода паршивая...[8]
Горит у
кремлевской стены огонь...[9]
Пусть от
законов людям будет тесно...[10]
Антиматериалистическая[11]
Сколько б
слез я не вылил...[12]
Будет время
серое...[13]
Гроза[14]
Так было
сотни лет... (неумышленный плагиат)[15]
Слышал с
детства, с малых лет...[16]
Иссох
романтики океан...[17]
Как бумажный
листок...[18]
Остров сирен[19]
О мертвом
городе[20]
Не ответит
мне никто...[21]
Зашейте мне
раны[22]
Памяти
пробега[23]
Давно и
солнце и ручьи...[24]
Атакующим не
рассмотреть...[25]
Несправедливую
войну...[26]
Мы все живем
от случая до случая... (подражание Высоцкому)[27]
Наматерился
я сполна...[28]
Приятно,
словно мед в уста...[29]
Пожеланий
ваших...[30]
Старый замок[31]
Все мне
нынче - чепуха...[32]
От земли
водой не брызнет...[33]
И боль
пускай...[34]
О крестах[35]
На холодной
планете Марс[36]
Белая гитара[37]
Брызги воды
за кормой распыля...[38]
Я ничего на
свете не боюсь...[39]
Кончины мне
нет...[40]
Все, что было, вновь вспомню я...[41]
Умом
вселенной не объять...[42]
Мне б по пьяни на гулянье...[43]
В воздухе от
пыли рябом...[44]
Ей не с кем
жить, ей не с кем спать...[45]
Мотыльки[46]
О Нептуне[47]
Кипят слова
внутри...[48]
За днями дни
идут ко дну...[49]
Снова труба
играет...[50]
Серая песня[51]
Этот город
течет подо мной, как большая река...[52]
Ноги ходят
по кленовым листам...[53]
Встал за
ночью безлунной...[54]
Кукожится
трава...[55]
Опять все
повторяется...[56]
Снова
звездам в ночи светить...[57]
Я опять пену
с губ...[58]
Из небыли в
небыль стекает тропа...[59]
Наверно на
измор...[60]
И на кой она
чорт взялась...[61]
Перекрестье
снегов и вьюг...[62]
Опять с
бедой встречаться...[63]
Как начнет
меня судьба мутузить с тылу...[64]
Биография[65]
Я совсем
одурел...[66]
Дорога о
бугор...[67]
Песня о
русском языке[68]
Поленом в
рожу…[69]
Песня о луне[70]
Опять в
просторы бытия…[71]
Не ругайте
меня матом…[72]
Я проверил
ружье…[73]
Опять
неведомо куда…[74]
Последний
партизан[75]
Где-то
двести и триста...[76]
Не хлопайте
по пузу...[77]
Песня о
духовом оркестре[78]
Ночь...[79]
Несет...[80]
Я – один как дурак,
я – один как кретин,
потому что не так,
потому что один,
что совет тыщи
ртов
не беру я в расчет
и не верю я что,
Волга в Каспий течет.
Но пойди возьми
сладь с знакомыми!
Весь напичкан мир
аксиомами
Все разделено
мыслью четкою:
известь – белая,
сажа – черная.
Но башкой я кручу,
аж совсем окосел,
и никак не хочу
быть таким же, как все.
Не стремлюсь я ничуть
удивить чем то вас,
просто общая чушь
для меня – не указ.
Ведь случается –
за мгновения
изменяются
представления.
Чудо сделала
мысль ньютонова:
нету белого,
нету черного.
И готов хоть со всем
я со светом на бой.
Мне плевать, как там все,
я хочу быть собой.
Если ждут сотни бед,
значит дело – труба.
Но кто прав, а кто – нет,
пусть решает судьба.
Я стою, плюю
на обычаи,
чтобы душу мою
не безличили,
чтоб ученые
люди делали
известь черную,
сажу белую.
Судьбу не вызывают не дуэль.
Она не примет вызов, кто ни бросит.
Но через много дней или
недель
она его ударом сзади скосит.
И зазвенит кровавая капель,
и мы узнаем, кто наш мир оставил...
Судьбу не вызывают на дуэль -
судьба дерется безо всяких правил.
Судьба бывает и добра и зла,
но всех она сильнее. В чем причина?
А в том, что бьет она из-за угла,
что свой удар всегда наносит в спину.
И вновь звенит кровавая капель,
и узнаем мы, кто наш мир оставил...
Судьбу не вызывают на дуэль -
она не признает дуэльных правил.
А что такое вобщем-то
судьба?
Как разобраться с ней, как сладить с нею?
Пока ей морду бьешь, она
слаба,
но чуть отступишь - вновь она сильнее.
Опять звенит кровавая капель,
и снова кто-то этот мир оставил...
Судьбу не вызывают на дуэль -
с судьбой дерутся безо всяких правил.
Сколько б слез я не вылил
океана не пресней,
но еще не довыл я
дор конца своей песни.
Потому что как знамя
я торчу на распутье.
Потому что не знаю,
Какой выберу путь я.
Я бы жил, как другие,
что на месте зависли,
и мозги б не рубили
мне безумные мысли.
Гром прошел б стороною,
я б делил время вскоре,
между толстой женою
и работой в конторе.
Я подушки бы к заду
Прицепил, чтоб не били.
Но для этого ж надо
стать таким, как другие.
А как стану я, если
снова просятся в глотку
недопетые песни,
недопитая водка.
Я бы рвался на драку,
шел бы на смерть и через,
если б кто-то оплакал
мой раздробленый череп.
Пусть на скрученной грубо
на веревке б висел я,
но разбитые б губы
улыбались в веселье,
если б знать, что хоть робко,
как свет солнца в ненастье,
но хоть в чьей-то коробке
затеплилось согласье,
лучь, пусть тонкий как розга,
но прошел сквозь туманы,
и на глобусе мозга
запылали вулканы.
Только уши все дружно
затыкают с чего-то.
Никому, знать, не нужно
слышать крик идиота.
Звон набата не будит.
Притупились рапиры.
И попрятались люди
по отдельным квартирам.
Срок пришел – зажирели
вырождаются люди.
На словесных дуэлях
секундантами – судьи.
И чтоб прочим не тыкал
я в глаза своей песней,
есть в столице Бутырка,
а за ней еще – Пресня.
Так идти ли без толку
мне под градом ударов?
Щас на каждого волка
по пять штук волкодавов.
Вот и мысль от того-то,
что подохну без гроба:
жить как все неохота,
а иначе – попробуй!
Есть остров – громаждение
скал,
исхлестанных водой океана.
Корабль к ним ни один не пристал,
хотя туда рвались капитаны.
Не бросить якоря у скал стен,
не выжить среди волн в скалы бьющих.
Живут там только стаи сирен
жестоких и красиво поющих.
И люди из любых стран земли
охватывались здесь нетерпеньем.
И к острову вели корабли
матросы пораженные пеньем.
Но камни пробивали борта,
пучина под ногами кипела,
и пена у матросского рта,
сливалась с океанскою пеной.
Костями здесь усеяно дно.
Наверно и опаснее стало:
быть может, бывшей мачты бревно
очередной корабль разбивало.
Но перед тем, кто вновь проплывал,
опять вставала альтернатива:
кто жив был, тот сирен не слыхал,
кто слышал их, те не были живы.
И все же один греческий царь
решился выжить пенье послушав.
И он его везущем гребцам
покрепче залепил воском уши.
А чтобы самому не рвануть,
велел себя скрутить он канатом,
и лишь тогда корабль начал путь,
когда был к мачте царь припечатан.
И жизни он не отдал взамен –
канат не отпустил его тела.
С тех пор никто не слышал сирен.
Наверно, никому не хотелось.
И так как никого не привлек
из тех, что в океане скитались,
скалистый небольшой островок
забылся и на картах растаял.
Атакующим не рассмотреть
между жизнью и смертью границу.
Кто-то должен в бою умереть,
не дойдя до вражьих позиций.
Эта мысль – далеко не нова,
в утвержденьи ее нет
находки.
Кто-то должен свой бег оборвать,
не коснувшись штыком вражьей глотки.
Ему может хватило б сил
сделать больше, чем целые роты,
но кого-то должет скосить
ураганный огонь пулемета.
Кто-то должен в лаве атак
ткнуться носом, мешая кровь с грязью.
На куски изрублен Спартак,
и в Москве четвертован Разин…
Не хотят считаться ни с кем
из литого свинца метели.
Кто-то должен в последнем броске
умереть не дойдя до цели.
Только будут за гимном гимн
от Китая до края Европы
прославлять того, кто погиб,
не ворвавшись в чужие окопы.
В воздухе от пыли рябом
крутится крыло ветряка.
Это на бессмысленный бой
мельница зовет седока.
Он не пожелает свернуть,
даже если с плечь голова.
Дураков не сеют, ни жнут –
сами попадут в жернова.
Точно так же было вчера,
точно так же будет и впредь.
Сцена повторится сто раз.
Только успевай посмотреть.
Будет улетать в никуда
сорванный с березы листок.
Будут ухдоить поезда,
безымянных мча на восток.
Но, себя сто раз загубив,
снова подымайся с земли.
Тот, кто не похож на других,
должен не бояться петли.
Чтобы на земле голубой
людям задышалось легко.
Чтобы крови жаждущий бог
захлебнулся б ей до икот.
Кто-то должен сгинуть зазря,
заплатив за прочих собой.
Машет лопостями ветряк,
вызывая новых на бой.
Солнце село за холмы в сотый раз,
разгораются костры у реки,
и кружится над огнем мошкора,
и слетаются в огонь мотыльки.
Мотыльки танцуют возле огня.
Мотыльки желают пламя обнять.
Мотыльки готовы жизнь променять
на пылающие света клочки.
Если всех их обгорелых сложить,
то, пожалуй, потеряешь им счет.
Сколько глупых отдало свою
жизнь,
чтобы умным стало лучше еще!
Звезды сыпятся как пыль в
коридор,
гибнут орды возле стен городов,
и склоняются пред новой ордой
обитатели дворцов и трущоб.
Утро высветит тела на столбах.
Застучат по мостовой сапоги.
Кончен праздник, кончен пир, кончен бал,
кто не с нами, тот пропал, тот погиб.
Не сточились у винтовок бойки,
и привинчены надежно штыки,
и шагают на рассвете полки,
шаг чеканя, маршируют под гимн.
Не сменилось ровным счетом ничто.
Завтра снова будет так, как всегда.
Разве только стало больше крестов
на могилах и мундирах солдат.
Тишина опять настанет везде.
Идиоты остаются без дел.
И уходит из мозгов дребедень –
охлаждается башка как со
льда.
Только снова нашей жизни деньки
время мерит скупо так, скупо так.
И слетаются в огонь мотыльки,
потому что без огня – скукота.
Мотыльки летят на огненый
свет
в Ленинграде в Оренбурге, в Москве,
и безумцы посылают привет
не умеющим огонь облетать.
Серых красок силы
никуда не деть.
Серая Россия –
родина дождей!
Льется с серой крыши
серый водопад.
Нету алых вишен.
Нету белых хат.
Огляди, что хочешь,
всюду – серый цвет.
Нет ни дня, ни ночи –
сумерки весь век.
В сероватых грезах
опускают лбы
серые березы,
серые дубы.
Оттого как осень,
как дождя слеза
у великороссов
серые глаза.
Оттого-то елки –
В сумерках серей,
и стыдятся волки
яркости своей.
Слышишь, канонаду
ветры донесли.
Серые отряды
воевать ушли.
Пусть вокруг расселась
стая воронья,
но презренна серость
мирного бытья.
Серость всех достала.
Люди ждут конца.
Хочется усталым
серого свинца.
По рядам угрюмо
пронеслось: “Ура!”
Битвы план обдумал
серый генерал.
Время – на приделе.
Щас сквозь серый дым
побегут редея
серые ряды.
Серым снегом взбита
мокрая постель.
Занесет убитых
серая метель.
И уйдут как флаги
неимущих срам
серые телаги
в серых пятнах ран.
И клочками сена
неба круглый скат
в цвет кроваво-серый
выкрасит закат.
Этот город течет подо мной, как большая река.
Этот город привычней всего наблюдать свысока.
Я гляжу, как горит на стене за норою нора –
разноцветными окнами светится серый экран.
Я гляжу на табло, что горит разноцветным огнем.
Я гляжу на квадратный огонь и на женщину в нем.
Мой объект наблюденья, ночное виденье мое –
я ее зафиксировал, я изучаю ее.
Между нами всего метров сто или двести легло,
Но при этом меня от нее отделяет стекло.
Она молча стоит у окна, свои мысли храня.
Она ждет и давно, но
наверное ждет не меня.
А может быть, я не прав, может, все это – вовсе не
так?
Сколько лет я слоняюсь по крышам как старый кошак!
Может быть, она встретить
готова меня хорошо.
Я войду к ней в подъезд, позвоню и скажу: “Я пришел.
Я пришел из ночи, истомившейся в звездном поту,
где тряпьем облаков закрывает луна наготу,
где огромное небо от пятен галллактик
рябо,
где сквозь черные дыры сумеет пройти не любой.
Я давно за тобой, провода обрывая, следил.
Я устал перескакивать с крыши на крышу один.
Выходи, я тебя проведу сквозь
комет белый дым,
мы уйдем с тобой в ночь, оставляя на крышах следы!”
И ответ ее будет банален и необратим,
и со звоном захлопнется дверь перед носом моим,
а она позвонит, чтоб скорей присылали ментов.
И уйду я в окно, не оставив в подъезде следов.
И только ветер задует и будет в ночи тучи рвать,
чтоб созвездья
в ночи мне дорогу могли освещать.
А на млечном пути молока – хоть залейся до дна.
Лучше б был винный путь – я бы выпил стаканчик вина…
Встал за ночью безлунной
все сжигающий день.
Перерезаны струны
и гитарный ремень.
Без надежды, без веры
далеко не сбежишь.
Перерезаны вены.
Перерезана жизнь
А расплавленный свет с раскалившихся стен
на разбухший асфальт не устанет стекать.
И пейзаж городской, неподвижен и нем,
закупорен в дома, как в бетонный
стакан.
Горизонт посинелый
от безумья ослаб.
Перекрещено небо,
как андреевский флаг.
Кто-то очень умело
в небе вел самолет,
но по синему - белым
вышло - наоборот.
В небе солнце блестит, словно капля стекла.
Ей уже не твердеть, ей во
век не остыть.
И расплавившись, мысль вытекает из глаз,
покидая мозги, как пустую бутыль.
умирают пожары,
задыхаясь в песке.
И сломал я гитару
в беспросветной тоске.
И повис перламутром
силуэт фонаря
там, где только что, утром
издыхала заря.
Кукожится трава.
Весны пора прошла.
Зеленая листва
чернеет на стволах.
Еще палит огнем
от солнца летних дней,
но реже с каждым днем
становится темней.
Мне б лето – что весна,
одна и та же суть,
когда бы я не знал,
что осень на носу.
За осенью спешит
зима, зима, зима.
Она меня лишит
последнего ума.
Начнет свистеть метель,
секунды подгонять,
и буду я хотеть
бег времени унять.
Но треть зимы пройдет,
потом – другая треть,
и я еще на год
успею постареть.
Спешит зима скорей.
Не хочет опоздать.
Зимою в январе
меняются года.
И в год из четырех,
беря расчет с людьми,
казнит жестокий бог
тех, кто ему не мил.
Я знаю, что придет
очередной зимой
тот високосный год,
который будет мой.
Хочу, не вмерзнув в лед,
увидеть хоть одну
за длинным февралем
идущую весну.
Пускай уж смерти пасть
хватает на бегу.
Я не хочу упасть
в дожде или снегу.
Пускай сонцеворот
еще не настает,
когда мне выдаст счет
мой високосный год.
Опять все повторяется –
обыденность, традиция,
как будто не меняется
мозгов моих позиция.
Двенадцать – время позднее.
А час – так вовсе за полночь.
А голова заполнена,
а руки чертят записи.
Куда скажите лезу я,
сдуревший от отчаянья?
Вокруг – стена железная
безмерного молчания.
А дождь играет музыку,
а дождь стучит по желобу.
Как все же рифмы муторно
последние дожевывать.
А жизнь – такая разная,
не может быть одной она –
что было, то стирается,
приходит время новое.
Приходит время новое,
не прежнее которое,
и все, что выбил в слове я,
становится историей.
А дождь стучит по капельке.
Двенадцать – время позднее.
К чертям секунды катятся
от полночи до полудня.
И с каждым днем на улице
людей редеет крошево.
Что было, то забудется,
Годами запорошено.
И все давно по-прежнему,
сменились только статуи.
Невольно вспомнишь Брежнева,
а то еще и Сталина.
И никогда не кончится
такое положение.
И никому не хочется
признаться в поражении.
И все кричат, что по фигу.
А я не стану мучиться.
Двенадцать – время позднее,
а дождь играет музыку.
Сто лет не брал гитару я,
мне стала неродной она,
но если все – по-старому,
то, значит, в бой по-новому!
Судьба мне рожу скорчила,
но я – опять на лошади.
Война еще не кончена.
Оружие не сложено.
Двенадцать – время позднее,
а все равно не спится мне.
А мысли снова ползают.
А рифмы колят спицами.
У памятников с шнобелей
вода стекает талая.
Приходит время новое,
а может быть, и старое.
Пусть жизнь течет по-старому,
пусть сменится раз сто она,
но никогда не стану я
скакать в другую сторону.
Я опять пену с губ
уронил на пути.
Мне на каждом шагу
все труднее идти.
Значит, пройден зенит,
значит, скоро - закат,
и слезам из глазниц
бесполезно стекать.
Значит пройден уже
моей жизни финал -
на своем рубеже
я свой час отстоял,
и трубач, наконец,
отыграл на трубе;
только некому мне
передать свой рубеж.
Я б башки не склонял,
я б не скис, я б не сник,
если б знал, что меня
есть, кому заменить.
Если б в драке с огнем
и в последнем бреду
знал, что кто-то начнет,
там где я упаду.
Я безбожно ослаб,
я свое отдышал.
Но из рук моих флаг
подхватить не спешат.
И не знаю я, кто
его мог бы поднять,
и что будет потом,
без меня, без меня...
Я опять пену с губ
уронил на пути.
Мне на каждом шагу
все труднее идти.
Значит, пройден зенит,
значит, скоро - закат.
Но кому заменить
на посту старика?
Из небыли в небыль
стекает тропа.
Красивое небо
готово упасть
и, хрустнув упрямо
как соль на полу,
рассыпаться в ямах
осколками луж.
Ни рано, ни поздно,
А просто – пора.
Сейчас сюда полдень
прийдет умирать.
Ударится оземь
и грязен и мокр…
Опять эта осень
не ладит с зимой.
А в – городе горы
камней и стекла.
А в городе – город
ненужный как хлам.
А в городе – стены,
асфальт и бетон.
Заполнены вены
водою пустой.
Бесцветен порядок
и нем как молчун.
Не надо, не надо,
я так не хочу!
Не скроюсь за горы
в сиянии дня.
Бесчувственный город
поглотит меня.
Воздушные недра.
Тумана песок.
Красивое небо
упало с высот
и, хрустнув упрямо
как будто стекло,
рассыпалось в ямы
и в грязь утекло.
Наверно, на измор
(иначе взять – слаба)
опять среди домов
ведет меня судьба,
чтоб, не стерпев игры,
конца которой нет,
среди железных крыш
упал я в грязный снег.
Наверное я зря
ищу конец пути,
и мне сквозь блеск и грязь
до цели не дойти.
В неоновой петле
забившись словно моль,
исчезну как беглец,
ненужный и немой.
И станет, чем теперь,
паршивее еще.
Никто не будет петь,
раздувши горны щек.
Уже ни здесь, ни там
не будет звона струн,
а будет скукота
и неба серый труп.
И если вдруг как дым
развеется мираж,
не будет в том беды –
давно ему пора.
Дыми, пожар, дыми,
сверкая как пятак.
Пускай сгорает мир,
где жизни нет и так.
И на кой она чорт взялась
на пути на моем когда-то?
Положил на нее я глаз,
а она на меня - вибратор.
Ну а как тут не положить
на такого, как я, кретина?
Темно-серые стеллажи
перемотаны паутиной.
Вот запру свою душу в сейф,
закупорю, как части знамя!
Завтра буду таким, как все,
и никто меня не узнает!
Буду пить и не буду петь,
буду робот, а не мужчина...
Невозможно не отупеть,
если рядом - одни машины.
Но никак мне не растолстеть -
видно часто из кожи лезу.
Не могу я жить среди стен -
слишком много вокруг железа.
И не деться мне все равно
никуда с тоской со своею.
Откусить бы кому-то нос,
чтоб от этого стать смелее!
Перекрестье снегов и вьюг
навело на меня прицел.
Если завтра меня убьют,
обретешь ты благую цель.
И засев где-нибудь в глуши,
отряхнув суеты дурман,
ты пиши про меня, пиши
очерк, повесть или роман.
Расскажи людям, расскажи,
раздувая в них жар мечты,
где, когда, для чего я жил,
так, как это увидишь ты.
Ты по-своему смысл искать
будешь в том, что я натворил,
твой роман или твой рассказ
твоим слогом заговорит.
Будет фабула там твоя,
ведь моих ты не знаешь дум,
и наверно, уже не я
по страницам твоим пройду.
Но поняв в моей жизни шиш,
все равно ты пойдешь писать.
Так пиши про меня, пиши!
Может кто-то поймет все сам.
А иначе им там в веках
не познать нас, хоть ты их режь.
Про меня не забыть никак,
не проделав в картине брешь.
Догорает моя звезда,
видно время ушло вперед.
Темно-синие города
на меня разевают рот
Опять с бедой встречаться
судьба моя велит.
Я знаю, что мне счастья
никто не посулит.
Что плохо мое дело,
оракул мне хрипит,
пока безумный демон
летит, пронзив эфир.
Летит он ниоткуда,
крылами шевеля,
пока дрожит до гуда
усталая земля.
Дрожит она струною,
измазана в пыли,
а сердце снова ноет,
ах, как оно болит!
Болит и кровоточит,
и мечется, как волк.
Но рано ставить точку
в вопросе: “Кто - кого?”
Но рано точку ставить,
вопрос закрыть спеша,
покуда сил осталось
еще хотя б на шаг.
Пока остались силы
хоть метр проползти
не в сторону могилы,
а в сторону пути.
Чтоб над горами пепла
судьбой не дорвана
упрямо песню пела
последняя струна.
Пусть жизнь пропахла гарью,
и явь страшнее снов,
но я опять шагаю,
задравши кверху нос.
Отложим харакири
до будущих времен.
Пусть демон мчит в эфире,
никем не побежден.
Как начнет меня судьба мутузить с тылу,
так бывает - и в спасение не верю.
Прям, кажись, имей я зубы золотые,
так и те бы непременно заржавели.
А потом беда пройдет как будто ливень,
и удача сплошь идет, какой не чаял.
Но как только приготовлюсь быть счастливым,
так опять все начинается сначала.
Хоть ты смейся, хоть волосья
рви, как трагик,
ни одна собака выход не подскажет.
Жизнь моя, как график синуса в тетради,
то подымется, то снова
книзу скачет.
И не вижу я тому конца и краю -
как из века в век идет за летом осень,
так судьба со мной играет и играет,
то к вершине, то ко дну меня подносит.
Ну какого ж это хрена, редьки, репы
и чего еще, не знаю, пастернака
загадала мне судьба подобный ребус,
то на трон суля посадку мне, то на кол?
Может я б смирился с зеброю такою -
ведь идет за ночью день, за утром вечер -
только кто мне даст гарантию, что с колом,
то йсть с колом, все
обходиться будет вечно?
Как меня мои паденья задолбали!
Не хочу я быть мурлом от
страха черен!
Не желаю над колом стучать зубами,
как расческа в парикмахерской о череп!
Надоело мне, как сукиному сыну,
каждый раз за миг до счастия
срываться!
Надоело!.. Ах ты синус, ты мой синус!
Как в параболу тебе перековаться?
Тот живет в особом графике,
кто с шаблонами не схож никак.
Ах, какая биография
у поэта, у художника.
Будь они бродяги ль, графы ли,
будь уроды, будь красивые...
Ах, какая биография!
И все больше - несчастливая.
Просмотрите раз за разиком,
если вам позволят нервы то,
кто у нас там вышел в классики?
Ну вот хоть, к примеру, Лермонтов.
Так похвастать в жизни чем
ему?
с ним судьба не больно цацкалась.
Воевал всю жизнь с чеченами
и не дожил до тридцатника..
Кто остался за обочиной,
не поможешь, хоть ты плачь, тому.
За талант судьбе уплочено,
за слова судьбой заплачено.
И привычной разнорядкою
богом вновь для нас спускаются
биографии несладкие.
Сладких нам не полагается.
Режет волос бритвы лезвие,
дескать, незачем расти ж ему!
Для чего вобще поэзия?
Торговать, оно престижнее.
Никогда творить невыгодно,
и мотает нас поэтому...
Отчего ж тогда мной выбрана
биография поэтова?
Видно есть в ней что-то славное,
привлекло меня которое.
Ведь попробуй бог ли, дьявол ли
предложи мне жизнь повторную,
так ничорта б не исправил
я,
и пошел по новой
корчиться...
Пусть такая биография,
но другой мне и не хочется.
Потому что, хоть мы гинули
кто в прологе, кто под занавес,
но за серыми могилами
все равно вставали заново.
Нет, не всем, как нам, потрафило
стать гранитными и медными...
Ах, какая биография!
Пусть хотя бы и посмертная.
Я совсем одурел,
потому что весна.
Расцветает сирень,
и трава - зелена.
И за душу берет,
хоть ты верь, хоть не верь,
изумрудность берез
и черемухи цвет.
Через несколько дней
облетит вся сирень,
станут листья темней,
станет воздух серей.
И тогда мне опять
душу сдавит тоска,
и, зубами скрипя,
буду счастья искать.
Но пока не прошел
этот бешенный миг.
Мне сейчас хорошо,
хорошо, чорт возьми!
Все удары судьбы
и души своей стон
я сейчас позабыл,
я их вспомню потом.
Я их вспомню потом,
и, конец торопя,
будет в душу винтом
боль вгрызаться опять.
Но пока ничего
не хочу о том знать.
Я покуда живой,
потому что весна.
Дорога о бугор
согнулась как дуга.
Скрипят под сапогом
осенние снега.
Неведомо куда,
неведомо отколь
шагает строй солдат -
ряды текут рекой.
А где-то, метрах в ста
залег другой отряд.
Он ждать врага устал,
но ждал его не зря:
газа глядят в прицел,
взлетит свинцовый рой,
и не успеет в цепь
разбиться первый строй.
И скажет генерал,
майор или капитан,
что бой он проиграл -
позор, но это так;
хоть, в общем - не беда,
и рано горевать...
И новый строй солдат
уйдет, чтоб взять реванш.
В Риме тоже не верили
в те седые года,
что уходит с империей
и язык навсегда.
Весь путь римлян повторим мы
мы со смертью - на “ты”.
Канет в бездну истории
наш язык, как латынь.
Скоро нас не останется
в городах и полях.
Только тюрки с китайцами
будут Русь населять.
Наше время оттикает,
час прийдет в
землю лечь,
и от Бреста до
Тихого,
стихнет русская речь.
Но не зря же нелегкая
эту речь занесла
в Палестину далекую -
в край весны и тепла.
Там язык наш и выживет,
там и вспомнят про нас,
если только не вырежет.
всех евреев “Хамас”.
Обращаются Русские
к вам, Араб и Еврей,
не воюйте друг с дружкою,
помиритесь скорей!
Бросьте бойню постылую,
наш услышьте призыв,
чтоб звучал над пустынями
вечно русский язык.
Поленом в рожу
и
прочь, как заяц.
А
я – хороший!
Я
нее кусаюсь!
А
что я лаю,
так
как иначе?
Язык-то
знаю
один
собачий
Мой
вой все глуше -
наверно,
старый.
Не
рвите душу -
она
устала.
Мне
так охота,
чтоб
жить люди.
Но
только хохот
в
ответ мне будет.
А
вдруг не поздно?
А
вдруг успею?
Я
хвост свой поднял
как
птица перья.
Давай
же ходу!
Еще
не вечер!
Да
не выходит
по-человечьи.
Всем давно пора бы спать,
только мне не хочется.
Мне все чудится опять,
будто дрянью
кончится,
будто все мои часы
счет ведут не к лучшему,
будто я – собачий сын,
волчий в крайнем случае.
Но за гребни городов
жизнь не скрылась шаткая.
Значит я еще не сдох
и не стал ушанкою.
А луна средь синевы
полная и белая.
Значит есть на что мне выть,
с кем делиться бедами.
Пусть и завтра, и вчера
жизнь кислее щавеля.
Я иду как на парад,
сверху освещаемый.
Разгоняй свою тоску!
Серый мех донашивай!
Там увидим, ху
из ху –
кто есть кто по-нашему.
Пусть висит над головой
круглая и голая.
Хорошо идти под вой
даже хоть по городу.
Будет людям не до сна.
Запасутся ружьями.
Но покуда есть
луна,
их покой нарушим мы.
Опять в просторы бытия
я как на сцену выхожу.
Какая разница, кто я?
Щас важно то, кем я кажусь.
Да будет мой язык остер!
Да не узрят мое нутро.
Ведь жизнь – театр, а я – актер,
и я играю чью-то роль.
И так до вечера с утра
ношу я маску каждый раз.
И завтра – так же, как вчера,
и после завтра – как сейчас.
Я в маске, в гриме, я в броне
закутан с ног до головы.
А между прочим, там, под ней
не то, что думаете вы.
Но вам не видно ничего.
И завтра – то же, что вчера.
Я – броневой, я – броневой,
как тот, что Мюллера играл.
И пусть я даже вышел ню –
то есть по русски – нагишем –
я все равно одет в броню
и закупорен хорошо.
И вот уже не разобрать,
где я, а где моя броня.
Но, кто ни разу не играл,
пусть первым выстрелит в меня.
Да не дури! Да
не дури!
Довольно хвостиком вилять!
Вы все с
наружи и внутри –
как будто небо и земля.
Довольно бред свой городить!
Признайте, правды не тая –
я – не один, я – не один,
вы виртуальны, как и я.
Невиртуальных в мире нет.
И мира нету ничерта.
А только есть его портрет,
который кто-то накатал.
А есть компьютерный экран.
И если он перегорит,
то все вокруг исчезнет враз,
сколько от страха не ори.
И снова чей-то грим на мне.
И бесполезно выяснять,
доволен тем я или нет –
никто не спрашивал меня.
Пусть мир меняется в лице,
но завтра – снова как вчера.
Все больше делается сцен,
на коих надобно играть.
И не уйти нам никуда
из этого из тупика.
Какая все же ерунда!
А без нее нельзя никак.
Не ругайте меня матом
непонятно чего ради!
Распадается и атом,
разрывает себя радий.
Пусть не кажется вам странным,
что покоя хочу вдруг я,
но устали болеть раны
и оружье терять руки.
И совсем мне конец, вроде,
и совсем скоро я кокнусь.
Но неправда, что путь пройден,
он не пройден, вот в чем фокус.
Значит, снова идти надо,
и опять впереди битвы,
и нельзя, хоть ты вой, падать,
даже если сто раз битый.
Чтоб, однажды прорвав цепи,
сквозь огонь
пройдя и воду,
все же выбраться к той цели,
за которой уже
отдых.
Только сил у меня мало,
словно я все, что мог, прожил.
Не ругайте меня матом,
если я упаду все же.
Я задачу свою помню
и, лишь выдохшись
весь, грохнусь.
Мне постелит судьба
поле
и меня отпоет громом.
И скелет мой белеть будет,
словно вымазанный
мелом.
Не ругайте меня люди,
если я не найду смены.
Я проверил ружье
и поправил ремень.
На участке моем
снова без перемен.
Продержусь еще день,
и, наверно, каюк.
Хорошо, не везде
брата нашего бьют.
Где-то есть и успех,
где-то, может, и нет,
но туда не успеть,
не попасть туда мне,
не кричать там: “Ура!”
на врага набежав…
Но не я выбирал,
где
рубеж мне держать.
Мне врага не прогнать,
не зайти к нему в тыл,
мне надежда одна –
на другие фронты.
И, тоскою томим,
сводки слушаю я.
Тяжело, чорт
возьми,
ни на что не влиять!
И, уставившись в даль,
в сердце чувствую боль –
я хотел бы туда,
где решающий бой,
чтоб в атаку поднять
полк, залегший, с земли,
пусть убили б меня,
но другие б дошли.
Только что я могу?
Мое место – вот здесь.
Если вдруг я сбегу,
кто здесь будет сидеть?
Кто: “Ура”, прокричав,
встанет вместо меня,
чтобы враг проторчал
здесь еще хоть полдня?
Я обойму вогнал,
передернул затвор…
Мне здесь быть, кто бы знал,
до каких еще пор.
Но, пока не убьет,
наконец, меня враг,
на участке моем
будет виться наш флаг.
Опять неведомо куда
я уношусь, судьбой влеком.
Опять уносят поезда
меня куда-то далеко.
Московский дым! Московский дым!
Ты до безумия далек!
Мои следы, мои следы
опять уходят на восток.
Хабаровск и Биробиджан
остались за спиной вдали.
Я вновь увижу океан
И не пойму, как он велик.
Как много за своей спиной
оставил я в своем пути,
но вокруг света все равно
мне не удастся обойти.
И, как просторы не зовут,
конец бывает у всего.
Я снова возвращусь в Москву
и прокляну столицы вонь.
Но это все еще когда,
ну а пока – вперед, вперед!
Я снова ухожу туда,
где солнце из воды встает.
C допотопным карабином
брел он в раз очередной
через горы и долины
Каталонии родной.
Он был сед, ну так и что же?
Это – вовсе не изъян.
Он когда-то был моложе,
как и все его друзья.
Солнце жарило их лица
молодых тогда парней,
уходивших за границу
и скрывавшихся
за ней,
и никто из них, наверно,
и не думал про войну,
что ее на четверть века
можно будет затянуть.
Он решил тогда, что скоро –
через год, ну может два,
он вернется в эти горы,
чтобы снова воевать.
Он недолго собирался
в землях Франции гостить…
Сколько раз он возвращался,
чтобы снова уходить.
Но он верил – флаг, что поднят,
он не спустит никогда.
И не знал он, что сегодня
он вернулся навсегда.
А потом в траве примятой,
карабин не отпустив,
он не видел, как солдаты
не решались подойти.
Лишь когда прошел час целый,
увидав, что он погиб,
окружили его тело
осмелевшие враги.
Каждый был из них доволен,
но никто из них не знал,
что окончилась сегодня
очень долгая война.
Где-то двести и триста,
и четыреста лет
бьются волны о пристань,
о борта кораблей.
Там, преграду разрушив,
можно вечность расстричь.
Там ворота наружу
из того что
внутри.
Там дорога на волю.
Там за две сотни миль
есть нейтральные воды,
где, бывает, штормит.
Но, чтоб выйти наружу,
можно плюнуть на риск
свое брюхо разрушить
о какой-нибудь риф.
И, прорезавши море
или весь океан,
побросав за кормою
сотню суток и стран
и заткнув дрянью
всякой
пару дырок в борту,
можно бросить свой якорь
в иноземном порту.
Там и двести, и триста
и четыреста лет
в море врезана пристань
для чужих кораблей.
Там меж морем и сушей
есть связующий шнур.
Там дорога наружу,
а снаружи – вовнутрь.
А внутри непременно
в двух шагах от воды
есть свои полисмены,
тюрьмы есть и суды.
И тоскливо до боли,
хоть бросайся под танк –
неужели, свобода
от порта до порта?
Не хлопайте по пузу
как по мячу в игре
беременную музу,
чтоб родила скорей.
Никто не знает срока,
в который ей
родить.
Никто не знает, скока
шедевр выносить.
Когда он вызревает,
единых правил нет –
и два часа бывает,
и два десятка лет.
А потому не надо
срывать незрелый плод,
ведь будут ох, не рады,
к кому он попадет.
Шлифуйте лучше грани,
не заблестят пока,
чтоб вышло, хоть не рано,
зато уж на века.
Не рассыпайте груза,
ускориться решив.
Она бессмертна, муза.
Ей некуда спешить.
Когда раздуваются трубы,
как резаный боров оря,
рука не ложится на струны
и рифмы не строятся в ряд,
и глазу все кажется мутным,
и хочется так тишины…
Но трубы орут почему-то.
Наверно, зачем-то должны.
Вздуваются трубы как вены.
Краснеет с натуги их медь.
И звук их несется, наверно,
за тысячи тысяч земель.
Когда ж, наконец, они лопнут
и больше не будут слышны,
вокруг все, наверно, оглохнут,
оглохнут все от тишины.
Но это все будет лишь завтра.
Сегодня их вой еще крут,
и солнце с востока на запад
шагает под пение труб.
По нотам идя
как по трупам,
ломая затычки
в ушах,
орут, разрываются трубы
и некому им помешать.
Ночь
спустилась за окном.
Тьма
накрыла все дома.
Мне
опять покоя нет.
Спать
я не могу опять.
Но
я не гляжу в окно –
там
все та же пустота.
Что
забыл в окне я том,
раз
там то же, что вчера.
Вот
уже который год
день
за днем идет как тень.
Мир
с вещами и людьми
весь,
как был, такой и есть.
Вот.
А время-то идет!
Жизнь
попробуй удержи!
День
за днем идет как тень,
и
пройдут все дни мои.
Где ж
теперь искать надежд
на
другие времена?
День
на день похож как тень,
и
не различить мне их…
Несет
меня опять уже
вперед
на новом вираже.
Смотри,
как рвусь я выше круч,
чтоб стричь
обрывки синих туч!
Мне нет
ни отдыха, ни сна.
Но мне
стучит в мозги весна.
И я
уже опять бегу.
Стоять
я просто не могу.
Меня
уже наверняка
унять
нельзя ничем, никак.
Струна
уже пошла расти
в канат,
чтоб по нему пройти,
чтоб вскачь
мне по нему кружить.
Пускай
мне все кричат: “Держись!”
“Держись!..”
Иду по краю я,
но жизнь
нетривиальная.