Слушай,
друг, подвези!..[1]
Политлекция[2]
На конвейеры
ставят гробы...[3]
О бумагах[4]
Неужели
Сусанин...[5]
Избавляюсь
от деньги...[6]
Песня про рака[7]
Он не дожил
до ста...[8]
На Руси
такие были времена...[9]
Снился сон,
друзья...[10]
О мертвых
богах[11]
Песня о погубень-траве[12]
Досье[13]
О кострах[14]
О фараонах[15]
О поколении[16]
Посланец ада[17]
Человеку
судьба не дает десять Родин...[18]
Компрадорской
проститутке[19]
"Интернационалисту"[20]
Мы все заботой...[21]
Песня о
петровской Руси[22]
Меньшевик[23]
За стол
собрались игроки...[24]
Зал битком
забит...[25]
Змея[26]
Устоям,
давшим трещины...[27]
Непохороненному покойнику[28]
Фонари[29]
О Марсе[30]
Про татарина
Фарида[31]
Если б был я
верблюд...[32]
У меня божий
дар...[33]
О платном
туалете[34]
Хорошо,
когда одна все семья...[35]
Дайте мне
"Узи"![36]
Постучи,
приятель, постучи...[37]
У нас
паршиво, граждане, с едой...[38]
Игра в войну[39]
С трибун
убеждают...[40]
О черной
звезде[41]
Мне ль свой
прежний норов...[42]
Устав за
день тяжелый...[43]
К нам в
палату вновь пришедший...[44]
Мне
выдержать слабо...[45]
Ему кричали:
"Не шути!"...[46]
Баркаши[47]
Все встанет
как когда-то...[48]
Марихуана...[49]
Горят
огни...[50]
Ровно по
два, как рельсы...[51]
Песня о
нищих[52]
Забыт
житейский примитив...[53]
Я стою на
тротуаре…[54]
Хорошо тому,
кто строчит...[55]
То не
сплетня старых баб...[56]
Пророчество[57]
Гекзаметр (О
Петре Великом и пекаре Васе)[58]
Новому
русскому [59]
Песня о
проданном времени[60]
Песня Билли
Клинтона (Я не стремился к риску...)[61]
Снова кто-то
говорит о народе нам...[62]
Дядюшка
Сэм...[63]
Солдату-герою
(Не мог бы разум твой...)[64]
На смерть
Ниязова[65]
Небо – серое
будто гарь.
Ветер с севера
гонит хмарь,
мглою черною
чтоб легла
на церковные
купола.
Озверевшая
ото сна,
одуревшая
спит страна.
Но корячиться
скоро ей –
у царя сейчас
–
тьма идей.
Будут новые
времена –
жизнь суровая
и война,
чтоб на
западных
на ветрах
вился запросто
русский флаг.
Будит кровь лится
как вода.
Будут
строиться
города.
И подивятся
короли.
И подымется
Русь с земли,
оклемается,
будет жить.
И намается
с ней мужик.
Ведь не барину
вывозить
Русь-развалину
из грязи.
Недоест мужик,
недоспит,
надоест так
жить
и взвопит.
Будут головы
сечь за то.
Будут голого
драть кнутом.
Будут клеймища
жечь на лбу.
Будет времище.
Будет бунт.
С Дона тихого
и с Днепра,
пьяно гикая,
выйдет рать…
Небо – серое
будто слизь.
Тучи с севера
поднялись
Грязь вонючая
под дождем…
Будет лучшее?
Подождем…
Над домищами
зацвела зоря.
Встанте, нищие!
Пойте Лазаря!
Ратью дружною
выйдут пачками,
все в окружности
грязью пачкая.
Экс-солдаты тут
в ряд с уродами,
бородатые –
с безбородыми,
многодетные,
многолетние,
в шерсть одетые
и по летнему…
А истории!
А фантазии!
Есть, которые –
с Средней Азии,
есть – с Армении,
есть – с Молдавии
(в наводнении
пострадали, мол),
есть родители,
чад купившие…
Не судите их,
раскусившие!
Чушь нам мелящих
вы ль не видели?
Чай, не меньше нам
врут правители!
Все позволено
ради денежек.
Всяк по своему
бизнес делает.
Жизнь – вещь хитрая –
как ни мучиться,
всем – банкирами
не получится.
Вот и кружатся
словно зяблики.
Им – на кружечку,
с нас – по капельки.
Что ж, так мало им,
да не выделить?
Реформаторы
больше выдоят!
Город будится.
Утро раннее.
Всем на улицы
не пора ли вам?
Зацвела зоря
над домищами.
Пойте Лазаря!
Пойте, нищие!
Забыт житейский примитив
анахроничнейший, как скит.
Мы можем горы своротить,
ломая атом на куски,
и прорываясь в интернет,
бродить мы можем без труда
среди нехоженых планет,
в иноязычных городах...
Двадцатый век
уходит в небытье,
а человек
все так же ест и пьет,
иных не знает вех,
чем стол, сортир, кровать,
а что несет нам новый век,
на то ему плевать.
А год идет за годом вслед -
от года году не отстать.
И вот уже две тыщи
лет
прошло с распятия Христа.
И если даже это - чушь,
и вовсе не жил Иисус,
я все равно понять хочу,
куда я все-таки несусь.
Идут года
и не дают отчет,
зачем, когда,
и сколько дней еще,
и что, в конце концов,
нас ждет на рубеже,
с которым мы к лицу лицом
почти сошлись уже.
И как уж было сотню раз,
и будет столько же потом,
мы твердо верим, что на нас
уже, наверно, скажут: “Стоп!”
И проповедники нашлись,
вести готовые во мгле:
кто конец света нам сулит,
кто - царство божье на земле...
И каждый нам
спешит мозги долбить.
Но где-то же финал
и в правду должен быть!
Так, может быть, пора?
Пускай земля дрожит!
И мы еще построим рай,
где предстоит нам жить.
Покажет время, кто был прав,
и надо ль было жизнь губить.
Но слава тем, кто не соврал,
кто верил в то, за что убит.
И если даже ждет нас ад,
а рай мы видели в бреду,
пусть все равно, как на джихад,
за нами тысячи уйдут.
Пройдут они
сквозь пыльные века.
За днями дни
покажут свой закат.
И темно-красный дым
взовьется нам вослед,
когда уйдут наши ряды
туда, где гурий нет.
Но пусть сто раз нас перебьют,
мы и в сто первый раз, поверь,
воскреснем, если не в раю,
то в чьей-то буйной голове.
Смотрите, люди всей земли,
на тех, кто сиднем не сидит!
Мы заслужили обелиск,
а там - и памятник, глядишь.
И кто-нибудь
по вековой пыли
продолжит путь,
который мы прошли.
Пускай был ветер зол,
который нас трепал.
Однажды кто-то горизонт
поставит на попа!
Я стою на тротуаре или, может быть, на крыше
(впрочем, это - и неважно, хоть бы даже на заборе)
непонятный, непригодный, в угол
загнанный, как крыса,
неиспользуемый вами, что весь мир добыли с боем.
Я смотрю на вас, летящих по асфальтовым дорогам,
с тротуара или с крыши (в данном случае - неважно).
Вы спешите делать дело, ведь у вас работы много,
и так многое зависит от работы этой вашей.
Если б были вы ленивы, так еще хотя бы ладно.
Но ведь вы же не способны усидеть
сложивши руки.
Вы разметили шаблоны, вы придумали рекламу,
вы заставили катиться мир по вашему маршруту.
Это раньше били ливни, это раньше солнце грело,
это раньше ударяли в тридцать градусов морозы
по велению природы; а теперь настало время,
когда вы Земле вертеться не позволите без спросу.
Если кто-то недоволен, кто-то будет залупаться,
то на этот случай вами разработаны программы,
а на пульте, как на пульсе залегают ваши пальцы,
вы любому объясните, что, конечно же, вы правы.
И всем тем, что непохожи,
что не встроены в систему,
надлежит перемениться или сгнить в ненужном хламе.
И поэтому все время натыкаюсь я на стены,
но пытаюсь перелазить, обходить их
не желая.
Мне плевать на ваши мысли, мне плевать на ваши планы,
ну а вам плевать, наверно, на мое существованье.
Вы меня знать не хотите, я вас - тоже не желаю.
Только вас - намного больше, и не справиться мне с
вами.
Я не знаю, вам осталось долго ждать или недолго.
Может я пока мешаю вам вкушать победы яства.
Только рано или поздно, но когда-то ж я подохну
и тогда уже не буду больше вам сопротивляться.
Но однажды ровно в полночь вдруг раздастся крик: “По
коням!”
и затопают копыта на кладбище позабытом,
и полезет из могилы фиолетовый покойник.
Почему не просто синий? Да чтоб вам противней было.
Я вокруг всех тех увижу, что хоть были перебиты,
но в искусственные русла свои жизни не вогнали.
И вперед единой массой мы рванем во все копыта.
И сильнее барабана загудит земля под нами.
Нас ничто не остановит: ни конструкции из стали,
ни компьютерные сети, ни приказы, ни финансы.
Мы промчимся, все, что было, на пути своем сметая,
только рожи оставляя
перепуганные насмерть.
И когда вам станет ясно, что мы щас
с вас скальпы снимем,
заорет будильник в уши громким криком петушиным,
и вскочивши, вы поймете, что вам все это приснилось,
и одевшись поскорее, на работу поспешите.
И когда вы пронесетесь по асфальтовым дорогам,
то на странную фигурку, что не вписана
в каноны,
ни один из вас нормальных даже взгляда не уронит -
недостойное вниманья отклонение от нормы.
Но носы свои напрасно вы задрали, как знамена,
посчитавши, что навеки я исчез, как волос с плеши.
Я еще вернусь к вам снова фиолетово-зеленый.
Ну а если просто синий, все
равно ведь вам не легче.
Хорошо тому, кто строчит
кодексы с законами,
тому, кто привык ворочать
в банках миллионами.
А когда в кармане - ветер,
и кругом - начальники,
тяжело на этом свете
выйти в беспечальники.
Шевеля листву, как знамя,
ветер свистом дразнится.
Я иду, куда - не знаю -
ну какая разница?!
Светит свет мне по дороге
с молодого месяца.
Щас петлю б ему на роги,
да на ней повеситься!
И не будет ни законов,
ни проблем с финансами -
я навеки успокоюсь
под могильной насыпью.
Пусть банкир или начальник
без меня попробуют.
Сами будут пусть врачами
или хлеборобами.
Сами почту пусть таскают,
в шахтах пылью травятся...
Надоест им жизнь такая -
сами все удавятся.
И тогда на белом свете
станет жить так здорово -
знай, гуляй, как вольный ветер,
не паши на борова.
Жизнь - малина, право слово -
никакого бремени.
Эх, дожить бы до такого
золотого времени.
Только вот ведь заковыка -
все ломает к лешему -
ты попробуй, доживи ка,
если сам повешенный!
Вот такая вышла бяка,
просто невозможная.
Нет, ну жизнь, она, ребята,
все же - штука сложная!
То - не сплетни старых баб;
сказали, что Чубайс
солнце ох знающие люди
мне, не любит!
Ведь оно, как ни кричи,
ни копья не стоит.
За долги не отключить
солнце золотое,
не упрятать под замок,
не закрыть забором...
Светит летом и зимой
всем и без разбора.
И Чубайсу мочи нет.
Он едва не плачет,
что за солнечный за свет
люд ему не платит.
Мчится солнце сквозь года
круг за кругом вертит
и назло всем господам
на халяву светит.
Хорошо ему сиять
в небе ярко-синем.
Вся приватизация
перед ним бессильна.
А Чубайс от злости вновь
крутит толстой шеей.
Только солнце - все равно,
Толика рыжее.
И плюет оно с небес
весело и грубо
и на РАО на ЕЭС,
и на Толю Чуба.
А меня еще сделают сильным,
а меня еще сделают смелым,
когда хряки в околышах синих
охранять меня будут посменно.
Буду сам думать: “Я ли, не я ли
зашагал по газетным страницам?”
Мне такие припишут деянья,
что во сне не могли бы присниться.
Будет всем потрепаться в охоту,
как ножом я рубился в атаке,
из рогатки сбивал самолеты
и отламывал пушки у танков.
Буду я донельзя разукрашен,
буду я донельзя разузорен,
потому что враг должен быть страшен,
потому что бить слабых - позорно.
Эти враки
никто не развеет,
и достигнут они апогея,
и тогда может сам я
поверю
в эту всю про себя ахинею.
И почувствовав, как
в самом деле
разливается сила по телу,
я конвой задушу как индеек,
я свалю все тюремные стены...
Ну а если не будет такого,
если лучше ничуть я не стану,
как на поле за колосом колос,
вслед за мной мои сменщики встанут.
вышибая железные двери,
разбивая бетонные скалы,
выйдут те, кто в мой образ поверит,
кто увидит в нем блеск идеала.
Сотни тысяч и смелых и сильных
будут вправду бросаться в атаки,
в лет стрелять по
околышам синим
и с тротилом кидаться под танки.
Над Лубянкой огонь заалеет.
Рухнет Кремль, на обломки расколот.
И тогда брехуны
пожалеют,
что творили из мухи дракона.
Вы уж простите банальное это начало,
но без него получается песня неполной.
Бьются холодные волны о мокрые скалы.
Бьются о мокрые скалы холодные волны.
Да не о скалы, а так, о гранитные
плиты,
что вдоль речушки людьми понатыканы
лихо.
А над водой, над рекой, над кусками
гранита
высится бронзовый Петр - тот, который
великий.
Думает Петр, как он скоро грозить будет
шведу,
или о том, сколько б надо ухлопать народа,
чтобы надменному или иному соседу
город назло заложить на балтийских
болотах.
В небе плывут облака, кувыркаясь как в
вальсе,
брызги воды на камнях - как вечерние
росы...
А у Петра за спиною стоит пекарь Вася.
Вася - живой, не из мрамора и не из
бронзы.
Волны о камни стучат, как замерзший зубами,
ветром холодным откуда-то резко
подуло...
Думает Вася, понятное дело, о бабе -
больше он в жизни своей ни о чем и не
думал.
В небе плывут облака, продолжая свой
танец,
бьются о мокрые плиты холодные волны...
Памятник Васе, я знаю, никто не
поставит
(бабы бы может
поставили - кто ж им позволит?).
Капли тумана вокруг - хоть топор на них
вешай -
все отсырело от устья реки до истока...
Вася не будет ни шведам грозить, ни
норвежцам.
Разве ему чей-то муж погрозит, да и
только.
В небе плывут облака, кувыркаясь как в
вальсе,
волны о камни стучат, как замерзший зубами...
Будь моя воля, поставил бы памятник
Васе -
хоть бы за то, что он думает только о
бабе.
Словно на рубеж огневой
выгнал ты свой джип из ворот.
Может, завтра тебя того,
ну а может, наоборот.
Тормозить бы давно пора.
только
где ж тормоза-то взять?
Как-никак наша жизнь – игра.
А без ставок в игре нельзя.
Может, завтра урвешь
ты куш.
И плевал ты тогда на все.
И России сказав: «Ку-ку!» –
на Канары
летишь гусем.
Ну а может менты
бабах!,
и успеют тебя словить.
И остался ты на бобах –
ни тебе ни Канар, ни вилл.
Подсекут тебя на бегу,
и тогда уж тебе не встать –
как-никак, ты пока – не гусь,
чтобы так высоко летать.
Вот, когда б ты урвать
сумел
ну еще хоть чуть-чуть сейчас,
то тебе бы даже в тюрьме
подавали на нары чай.
Ох как ты бы урвать хотел!
Аж темнеет в глазах порой.
Но уже времена не те,
поделили уже пирог.
Так что крепче держи штурвал –
наступили будние дни.
Только то, что уже урвал,
и сумеешь ты сохранить.
Так что, если сказали: «Стоп!» -
будь доволен и тем, что есть!
Но зато и тебя никто
молодой да ранний не съест.
Лишь путей избегай кривых
и отстегивай на спортзал.
Только как, если ты привык
не использовать тормоза?
Ну да чай не слетишь в кювет,
а слетишь, ну так что ж, судьба!
Может, завтра тебя привет,
ну а может
сорвешь ты банк.
Ну, да чай не слетишь в кювет,
Ну, а если слетишь, пока!
Может, завтра тебя привет,
ну а может, и нет пока.
Дождь из зарплат-премий
пусть на меня брызнет.
Я продаю время,
время своей жизни.
Чтоб не ходить голым,
чтоб не кусать фиги,
я продаю годы,
месяцы, дни, миги.
Я не сосу лапу,
я не бедняк, то есть.
Мне хорошо платят.
Я хорошо стою.
Деньги могу тратить
я не скупясь, смело.
Только чего ради?..
Впрочем, моя смена.
Время течет кровью
через мои вены.
Жизни кусок продан.
Больше не мой, верно?
Этот кусок жирный
знаешь куда дели?
Время моей жизни
перевели в деньги.
Вздулись на лбу жилы,
мысли бегут цепью.
Разве часы жизни
могут иметь цену?
Стоят ли, скажи мне,
деньги всего мира,
пусть не часов жизни,
хоть одного мига?
Я по утрам вою,
под бой часов мерный:
“Дайте же мне волю!”
Впрочем, моя смена.
Нету в огне брода.
Что я могу сделать?
Жизни кусок продан,
я получил деньги.
Я их могу тратить,
и будет так вечно,
этого, ведь, ради
мы и живем, верно?
Нет, это все – мифы!
Это – вранье,
то есть!
Деньги всего мира,
разве они стоят?
Поднялся на небо
солнечный шар медный.
Что-то сдают нервы.
Впрочем, моя смена.
Время течет кровью.
Нету в огне брода.
Будь не века проклят
тот, кому я продан!
Я не стремился к риску
однако же влетел –
решила феминистка,
что я ее
хотел.
Ах, сколько было шума,
однако,
погляди,
я, кто бы мог подумать,
остался невредим.
А было бы, быть может,
Иначе все со мной,
будь чуть темнее кожа
и век чуть-чуть иной.
Будь то в Нью-Орлеане
и будь я посмуглей,
глядишь, и линчевали
меня б на радость ей.
Нигде еще, похоже,
учета не вели
всем мэнам
темнокожим,
что влипли,
как я влип.
Ах, скольким им когда-то
погибнуть довелось
не только в южных штатах –
и в северных, небось!
А вот меня сегодня
не вышло завалить.
А потому довольно!
Чего там слезы лить?
Не буду к этой теме
вертаться больше я.
Эх, феми-феми-феми-
феминизация!
Снова кто-то говорит о народе нам,
говорит о государства величии.
Наступает День защитника Родины
(есть такой в России праздник в
наличии).
Снова кто-то говорит о народе нам,
а народ-то – без порток
и без будущего.
Так чего же нам дала эта Родина,
чтоб мы за нее лежали в гробу еще?
Так на чорта
умирать под литавры нам,
раз, один чорт,
ничего не обломится,
раз мы будем все равно пролетарии,
хоть весь мир пред нашей Родиной
склонится.
Да и мать ли нам она, это Родина,
или, может, она даже не мачеха?
Говорят на ней
быстрей мрем, чем родим мы.
Вот такая, понимашь,
математика!
Вот такая, понимашь,
арифметика!
Вот такая, понимашь,
загогулина!
Не затем ли мир границами метили,
чтобы вовремя глаза
не разули мы?
И не надо нам с утра и до вечера
говорить про иноземцев нашествия!
Нам беречь от иноземцев-то нечего –
лучше них давно состригли с нас шерсть
свои.
Вы б еще пугали нежитью-нечистью
или Бабою-Ягою со ступою!
Пролетарий не имеет Отечества.
Не надейтесь, что такие мы глупые!
Дядюшка Сэм
сбрендил совсем –
кузькину мать показать собрался всем.
Любит он драки,
что ни говори,
вот и в Ираке
кашу заварил.
Что делать бушь,
раз спятил
Буш?
За демократию, мол, веду борьбу ж!
Будь он неладен,
дурья голова!
Даже Бен-Ладен
столько не взрывал!
Ну, а сыны
той стороны
тоже с народом не особенно нежны.
Милое дело –
взрывы распылять!
Не оскудеет
трупами земля!
Как погляжу,
так и скажу –
у всех выходит одна и та же жуть –
в пламени алом
корчится и мрет
не генералы,
а простой народ.
Если так вот
дальше пойдет,
то, когда в Штаты вновь прорвется
самолет,
надобно, чтобы
стал врезаться он
не в небоскребы –
сразу в Пентагон.
Если бы всяк
поступал так,
у генералов задор бы враз
иссяк.
Вот было б чудо,
если б так бы вот!
Ну, а покуда
мрет простой народ.
Не мог бы разум твой
до мысли той дойти,
что будешь ты герой,
а брат твой – дезертир.
Об этом не вели
речей ни ты ни
брат,
пока не привели
вас в райвоенкомат.
А там велели вам
без лишних без
речей
идти и воевать
за чьи-то долг
и честь.
Ты выполнял приказ,
а брат не выполнял –
понятно, кто из вас
попал под трибунал.
Он горьких слез не лил,
он сохранял покой,
когда его вели
к обрыву над рекой,
и у обрыва встав,
сказал: “Все помирать,
да только лучше – так,
чтоб совесть не марать”.
А ты взрывал дома,
людей с землей мешал,
и не было команд,
чтоб ты не выполнял…
Но смерть и подлецов
порой стирает пыль,
и ты в конце
концов
на мину наступил.
С оторванной ногой
скончался ты в пыли.
И ты, и братец твой
один конец нашли.
Обоих вас занес
песок под ветра вой.
Но ты издох как пес,
а он погиб как волк.
Недавно крышу
мне могло наверно снесть.
Ведь я услышал
удивительную вещь.
Ничто, наверно,
не сулило перемен.
Но все мы смертны,
хоть ты русский, хоть туркмен.
Так вот те номер,
хоть ты плачь, хоть ты пляши!
Ниязов помер –
больше нет туркменбаши.
Теперь без башни
будет целая страна,
ведь день вчерашний
не вернется нихрена.
Но, как известно,
мир не терпит пустоты,
и свято место
не останется пустым.
Наверно, вскоре
свяжут порванную нить.
Нашли же Борю
кем когда-то заменить.