[1] Окровавленный Марс

[2] Про Петровых

[3] Я рассказать хочу вам о том...

[4] Последний стих

Размеченный – от сих до сих,

над кладбищем павшей рати

последний, траурный стих

оплачет своих собратьев,

и из могил-утроб

еще одна, может, насытится,

когда его вложат в гроб,

и гроб землею засыпится.

Не надо красивых слов,

в них все равно не поверю я.

Сменяет пехоту стихов

песенная кавалерия.

Хороша она или плоха,

но стих за ней не угонится.

Тяжелую поступь стиха

обгонит легкая конница.

Стих не прочтешь у костра –

стиху нужна аудитория.

А песня – легка и быстра.

Песни хранит история.

И вновь подбирая слова

острей, чем тузы бубновые,

гитарной струны тетива

пускает рифм стрелы новые.

Владеет песенный зуд

Москвой, Ленинградом, Рязанщиной…

Что сделают пушки цензур

с песенною партизанщиной?

Песне не надо трибун –

ей дай костер да гитарищу,

и подымая на бунт,

поэт запоет для товарищей.

Стихи обрекла судьба –

не долго осталось им мучаться.

Стало быть, дело – труба –

в трубу вылетает безмузычье.

И этот закон не сломав,

как памятники над убитыми

тяжелые чьи-то тома

лежат надгробными плитам.

[5] Последний стих

[6] ***

Полно вокруг смерти страстей,

а те, что живы остались,

Боятся своих смертей.

Чужих бы лучше боялись!

Слез много текло, когда,

кого-то брала смерти лапа,

но я никогда не видал,

чтоб мертвый в гробу заплакал.

Не думайте, что я шучу.

Что мертвому жизни море?

Для умершего смерть – чушь,

для жить оставшихся – горе.

Мертвому – ничего.

Он ни о чем не знает.

А тем, кто любил его,

им де еды, до сна ли?

Полно вокруг смерти страстей,

но только окинь их взглядом:

страшнее тыщи смертей

смерть стоявшего рядом.

Смерти подобны смерчу,

Молотам, тех, кто жив бьющим…

Для умершего смерть чушь.

Для умершего – не для живущих.

[7] Ваши дороги свел редкий случай...

[8] Что говорить обо мне?...

[9] Незамужней женщине

[10] В порядке бреда

Стоял он прямо и ровно,

недвижно как божество.

Округлая и огромная

челюсть была у него.

Массивная как булыжник

весь свет заслоняла почти.

Я долго стоял неподвижно

не в силах взгляд отвести.

А он, видно, был парень стойкий –

за время, пока он стоял,

успел я облазить все стройки,

и где-то кувалду достал.

Мышцы с пружинами схожие

лишались последних сил,

и прочь разбегались прохожие,

когда я удар наносил.

Не челюсть была расколота,

треск раздался когда,

а рукоятка молота

не выдержала удар,

и сталь в свободном падении

вычерчивала изгиб,

и будь я проворен чуть менее –

не спас бы своей ноги.

Пока был мой рот как окружность,

начали мы говорить.

Он мне сказал: “Что нужно?” -

а я ему: “Есть закурить?”

(не робко и не запальчиво,

а как всегда говорю),

но он не полез за пачкою,

а отвечал: “Не курю”.

Зима ты моя грязно-белая!

Что ж мне так нехорошо?!

Сказал я: “Правильно делаешь”, -

и повернувшись ушел.

[11] Игра в войну

[12] Городская весна

Заткнули б уши

Шопен и Бах

от городских

звуковых

реалий.

Вода смывала

дерьмо собак,

от снега улицы раздевая.

Ручьи текли

слюной с языка,

когда, проевши

в тучах провалы,

лизало солнце

мои бока

и грело их

от зимы усталых.

И от обилья

лучей и воды

казалось мне,

что не зря живу я.

Как будто нету

в карманах дыр,

и прут в них деньги,

как пчелы в улей.

И видя это

со стороны,

звеня капелью,

как в барабаны,

плевали крыши

на грязь весны,

как я

на тех,

кто блюдет карманы.

[13] ***

Станет мне

навсегда

темно.

Я на тьму

свет дневной

сменял.

Я сегодня

увижу

ночь,

и уже не увижу дня.

Больше мне

кровь зари

не пить,

прогоняя

в гнилых

устах.

Навсегда

отведут

в тупик

неоседланный мной

состав.

Завтра снова

над толщей неб

утро выпятит

паруса.

Только будет

последний

снег

над моей головой плясать.

И какой-то

тупой

урод

проскрежещет

в дверях

ключем,

чтоб накрашенный

солнца

рот

не измазал меня

лучем.

Будет время

меня

лизать,

чтобы я

в пустоте

не кис.

Я пройду

как через

вокзал

через собственные кишки.

И когда

небытья

трава

прорастет

на моих

костях,

будет время

меня

жевать –

перемалывать

в челюстях.

Но закованные

в гробах

просто так

не уйдут

в песок –

ковыряя

бревном

в зубах,

время выплюнет мой кусок.

И скупою

росой

полит,

высыхающей

как

Арал,

я опять

подымусь

в пыли

в непросчитанный

сотый раз.

И с собою

не схож

лицем

я опять

буду звать

восход,

чтобы красное

колесо

протаранило

небосвод.

И тараща

свои

глаза,

как и в прочие

все

разы

будет время

меня

лизать –

наворачивать

на язык.

[14] Cтихи о пятерых уволенных

Дожди

всю дорогу вымыли,

и дело

уж скоро к вечеру.

Зарплату опять не выдали.

Паршиво,

а делать нечего.

Попрешь против высшей воли ли?

Начальство, оно зубастое.

Вчера пятерых

уволили

за то, что грозили

“бастою”.

Ты помнишь,

средою прошлою

вели разговор с тобой они.

И так получаем гроши, мол,

а тут еще

с перебоями.

Когда б ты не знал, чем кончится,

ты б тоже орал, чтоб выдали.

Но очень тебе

не хочется

шестым оказаться

выгнанным.

Секунд

колыханья

мерные

уходят

в провалы

черные.

А мимо идут в бессмертие

вчерашние

обреченные.

Их сила –

в том, что поспорили.

Как пчелы,

мерли, но жалили.

Им место найдет

история

своими между

скрижалями.

Осеннее небо белое

дождями уныло звякает.

А что

впятером поделаешь,

раз больше никто не вякает?

А были б они спокойнее,

начальник бы их не выбросил.

Хотя, со своей покорностью

ты тоже

деньги не выпросил.

Гудит в голове, как в зуммере,

давно ты успел отчаяться.

Но силы нет

на безумие.

Безумье

плохо кончается.

И снова ты в брюхе города

гниешь со своими бедами…

Ты тоже

умрешь от голода,

но только умрешь неведомый.

А город

из камня

высечен.

А тучи

дождями

валятся.

И сотни в домах,

и тысячи

таких же, как ты, скрываются.

Мильоны привыкших пятиться,

терпеть, чего бы ни стоило…

И пятеро,

только пятеро

вчера

прорвались

в историю.

Пятерку

не трудно высчитать.

Десяток

пройдет и кончится.

А улицы бредят тыщами!

А им миллионов хочется!

А город играет нервами,

и хлещут дожди опять его…

На улицу вышли

первые,

которых пока что

пятеро.

[15] * * *

Не пугайте Сталиным-Брежневым

необутого, неодетого.

Нынче город не тот, что прежде был,

но добрей он не стал от этого.

Без единого сдались выстрела

в оккупацию самую лютую...

Караулом безжалостным выстроен

ряд ларьков торговцев валютою.

Я шаги в тротуар печатаю

меж помойками меж вокзальными.

Не считаю себя причастным я

к тем, что землю ларьками заняли.

Их реклама прекрасно-бодрая

уж кому-кому, но не мне нужна.

Я для центра - слишком оборванный,

мне в вокзал войти даже не на что.

Но строка еще не досказана.

Но история не закончена.

Взрывы будут дома раскалывать,

чтоб буржуев от боли корчило.

Я шаги в тротуар печатаю,

как патрон вгоняю в обойму я.

Я бросаться не стану перчаткою.

Лучше попросту - сразу бомбою.

[16] Ментовский патруль

(подражание Лорке)

Метель, что свистит во мраке,

сюда и не задувала.

Краснеют алые маки

на стенах полуподвала.

Протяжные клавиш звоны

мешают минуты с часами.

Гуляет трубка с травою,

веселые искры бросая.

Резиною лед расколот,

и шорох ночной раздавлен.

Звенят сапоги о холод,

прохожих предупреждая.

Черны стволы, магазины

и ребра складных прикладов,

и души черней резины,

чернее, чем сажа ада.

Наверное едет крыша,

или расслабила темень.

Зачем ты наружу вышел

в такое позднее время?

Из мозга остатки дури

как стаи вылетят птичьи.

Патрульные ноздри раздули,

почуяв в тебе добычу.

Толкай земной шар ногою,

чтоб выло в ушах от ветра!

Но пуля всегда догонит,

лишь бы послали верно.

Пули летают быстро,

глотая, как метры, мили,

и ты не услышишь выстрел,

которым тебя убили.

Не думал ты, умирая,

что с небом тебя обжулят.

Но ты не увидишь рая -

весь рай скупили буржуи.

Земные черные недра

осветит адское пламя,

и черти черны, как негры,

запоротые в Алабаме.

Звенят сапоги о холод,

как кованные копыта.

Не может патруль свой голод

одним утолить убитым.

Вперед, навстречу метели

спешат их серые тени,

чтоб там, где маки алели,

остались одни лишь стены.

В ночи фонари повисли,

как белые капли яда.

Черны у патрульных мысли

и ребра стальных прикладов.

И тени домов стекают

на них, коней воронее.

Но ненависть к ним людская -

она в тыщу раз чернее.

Метели свистят во мраке,

вспоров ночей покрывала;

краснеют алые маки

на черных стенах подвалов;

и где-то по ветру носит,

и где-то знамена реют

чернее крови венозной,

и артериальной алее.

На тех, кто идет сегодня

плодить на земле могилы,

убитыми в преисподней

куются крючья и вилы.

Но колокол не расколот

еще от набата ударов...

Звенят сапоги о холод,

прохожих предупреждая...

[17] Листовочная кампания

На ветках

давно не иней -

листвою они одеты;

в ночи изумрудно-синей

на землю спустилось лето;

и ветер

почти не дует;

и крыши домов

покаты;

а я ухожу как дурень

на стены лепить плакаты...

Мне это - совсем не ново,

и сам я

не понимаю,

зачем

за моей спиною

вагоны дел ненормальных.

И мысли ползут упрямо

носов комариных тоньше.

Я тоже

хочу быть пьяным

от запахов от цветочных!

Я тоже

хочу быть буен

и в ночь выходить как в танец!

А лето играет в бубен...

А лето орет котами...

А месяц -

как будто медный,

и небо -

глубже колодца...

Мне нет

в этом мире места.

Я вынужден с ним бороться.

Изгой на планете щас я

в квадрате

и деже в кубе.

Мне нет

в этом мире счастья,

поэтому я психую

и рвусь наносить уроны

и споры вести по злому.

Мне быть на земле

уродом,

пока этот мир не сломан.

Но ежели вдруг мы завтра

взломаем устои буден,

вдохнем ли

сирени запах

в том мире, который будет?

А небо, оно - такое!..

А жизни одной так мало!..

Еще одна ночь

проходит

с охапкой бумаг

в карманах...

[18] * * *

Заводов трубы –

как трупы,

черны и мертвы

до боли.

Когда-нибудь эти трубы

завяжутся

как тромбоны

и будут реветь и плакать,

оплакивать наши души,

когда на высоких плахах

мы ляжем

как на подушках.

Кто, шпоры в бока вонзая,

нас к сроку успеть торопит,

когда в тесноте вокзалов

мы ищем

свои дороги?

А кто-то лежит

на нарах,

а кто-то – богат

и светел…

А нам-то, чего нам надо?

Попробуй

на то ответить!

Пусть наша дорога тоньше,

чем мост над горящим адом,

но мы же – такие точно,

как те,

что проходят рядом.

Мы б пиво на праздник пили

и лбами не бились в камень,

но скуплено наше пиво

на рынках

оптовиками.

А время берет измором

того, кто случайно выжил.

Стучит в наковальню молот.

И месяц –

от крови рыжий.

И нет никому простора –

закован весь мир

в заборы.

Напрасно

земляне стонут

как раненый кит от боли.

Но труб почерневший камень

еще не сдавил нам горло.

Быть может, наш крик не канет,

а выльется

в звуки горна.

И выйдут на бой,

кто понял

простейшую мысль,

что надо,

чтоб ринг превратился в поле,

ножами

вспороть канаты.

На площадь, где ветер веет,

еще ни один не вышел.

Но я продолжаю

верить,

что что-то

еще увижу.

А время как дождь

стекает,

течет

атмосферу через

и капает вниз

стихами,

дождем

прожигая

череп.

[19] Осенне-курьерское

Красивым сказкам давно не верю я –

за то, чтоб мне не подохнуть с голоду,

шагами время с пространством меряя,

я прорезаю кварталы города.

Тумана брызги летят в лицо мое,

чтоб я сырел до потери разума,

и выхлопными в кольцо свинцовое

меня моторы забрали газами.

Гудят ступни, с башмаками слитые,

ходьбой измученные как танцами.

И если б г богу пришел с молитвой я,

то бог, наверно, расхохотался бы.

Так в дождь франтихи напрасно молятся,

чтоб им вода не мочила кофточки –

в ответ им ангелы с неба мочатся,

у края тучи присев на корточки.

И дальше будут дожди ли, вьюги ли –

кому какое дело до этого?

Вертеться, словно флажку на флюгере,

судьбой навечно мне заповедано

и в каждый офис опять письмецо нести.

Нести за деньги, кстати, не царские,

ведь, если мне заплатить по совести,

откуда взять им счета швейцарские?

А город серый, мокрее мокрого.

Машин моторы орут в истерике.

И мысль стучит по мозгам как молотом –

быть может, все же не все потеряно?

Весь этот мир это мы же создали,

все кто на этих скотов горбатится.

Чего ж буржуи сдыхают со смеху,

когда от них мы хотим избавиться?

Ведь если все мы, сегодня нищие,

однажды встанем с такими мыслями,

ведь мы же можем ударить тыщами,

свой путь телами буржуев выстеля.

И мы тогда поглядим на лица их,

когда совсем не охранной службою

войдем мы к ним без погон с петлицами,

зато с надежным вполне оружием.

Мной это будет сто раз повторено.

Что понял я, будет всеми понято.

И нам ковать предстоит историю,

чтоб искры веером стлались по небу.

Что бог да ангелы? Не для нас они.

Мы на земле свой рай оборудуем.

Пусть жрутся рябчики с ананасами –

мы чистим новых «Аврор» орудия.

Еще нормальной жизни отведают,

Кто щас гоняем с утра до вечера.

Я знаю – я доживу до этого

Или хоть сдохну по-человечески.

[20] Антиарбатское

Это, видать -

судьба:

в холод,

в жару

и в дождь

я прошагал Арабат

и поперек, и вдоль.

Рыбой глубинных вод

я не таращил глаз.

Я прошагал его

буднично,

по делам.

Я день за днем на нем

землю под трубы рыл,

в офисы письма нес

и выметал дворы,

я зазывал зевак,

и провода чинил...

Скажешь ли

в двух словах,

чем я повязан

с ним?

Чужд мне

беспечный люд,

что запрудил Арбат.

Я среди них -

верблюд

о четырех горбах.

Кто-то бы, может, сник,

только что мне сникать?

Мне

наплевать на них.

Им без меня -

никак.

Ежели я живой

движусь несокрушим,

будут

по мостовой

шаркать калоши шин.

И фонари в сто солнц

будут светить, пока

красное

колесо

катится

за закат.

Если же я помру

в тысяче лиц един,

мой тыщеглавый труп

панику

породит.

Будет всему

труба:

банкам,

кафе,

ларькам.

Сдохнет тогда Арбат.

Враз

и наверняка.

Мертвые, как гробы,

сваи мостов стоят.

Что, чорт возми,

забыл

в этом бетоне

я?

Стоит ли

фонари

жечь на закате дня,

если их свет горит

вовсе

не для меня?

Я бы давно свалил,

плюнул,

и кончен бал,

если б не тыщи лиц,

верующих

в Арбат.

Сколько

таких как я

ждут, что по фонарям

к ним потечет не яд,

а эликсир,

бальзам!

Это - судьба,

видать,

спину на город

гнуть.

Ветер уносит вдаль

мелких плевков слюну.

Я продолжаю путь

в этот

иллюзион.

Но хоть когда-нибудь

будет он

разнесен.

Мы победим Арбат.

Надо лишь

дорасти.

Будут

завод и банк

нами сданы в утиль.

Будет

в конце концов

наша заря сиять.

Красное

колесо

светит

таким, как я!

[21] Послание революционерам

Учите

лучше

историю!

Увидите,

что

творилось,

в тех прошлого

днях,

которые

в котлах

веков

растворились,

и как

вырастали,

тронуты

бесчувственной

волей

прогресса,

Железные

ребра

Кромвеля

в железные

ребра

рельсов.

Моторы

гудят

отчаянно.

Сбивают

они

шаги мне.

Мне слышатся

в их

урчании

слова

пуританских

гимнов.

Щетинясь

пиками-

зубьями,

дрались

за богатства

идею…

От них

началось

безумие

растущих

и жрущих

денег.

И глупо

собою

жертвовать,

бросаясь

в огненный

ветер,

покуда нам

луч

прожектора

звездой

путеводной

светит,

покуда

бьющимся

грезятся

в кипящем

огне

восстаний

крутых

эскалаторов

лестницы,

везущие

в рай

из стали.

Учитесь,

порядок

не путая,

сначала

с собою

драться!

Скажите

программам

компьютерным,

что им,

а не нам

быть в рабстве!

Иначе

из телевизоров,

дурея

от вида

крови,

на помощь

буржуям

вылезет

железный

полковник

Кромвель.

И будут

весь мир

затаваривать,

штампуя

оковы

рабьи,

варящие

ради

варева

и жрущие

ради

жранья.

И новых

дензнаков

оттиски

полезут,

так,

что, хоть рвать их,

один чорт –

банкам

и офисам

земного

шара

не хватит.

Учите

лучше

историю!

Узнайте,

не ставя

прочерк,

кто слово

сказал,

которое

затмило

слова

всех прочих.

Чтоб прошлых

веков

болезнями

хворать

не пришлось

нам вечно.

Чтоб рельсов

ребра

железные

не врезались

в человечьи.

[22] Нескромное

За словом

слово

летит,

как дроби

свинцовый

шар.

Это звенит мой стих,

прутами хлеща по ушам.

Когда ж его стихнет зык,

то с губ отряхнувши пыль,

мне скажут,

что мой язык -

не русский,

а так,

толпы.

Но я же - травленый зверь.

И пусть, полстиха не поняв,

литературо-

вед

скривится

отведав меня.

Кто хает мои слова,

тот сам их твердит, как во сне.

Меня

легко оплевать,

нельзя утопить

в слюне.

Мечтая здать строки на слом,

противники мчат по пятам,

и значит,

я - все-таки слон,

пускай даже слон-мутант!

Значит, на зло всему

режет

моя строка.

На меня повелитель мух

посмотрит

не свысока.

Гасите

в сортире

свет!

Выйдите

покурить!

Литературо-

вед

меня

не переварил.

Я клином

в мозгах засел,

не вылезу,

как не проси.

Гасите

в сортире

всех!

Меня вам

не загасить.

[23] Ленинистам

Вас веками плодилось дóхрена,

Как микробов холеры и ящура.

Да когда же вы все издохните,

диктатуру мою сулящие?

Сколько раз мы под ваше пение

поворачивали не в ту сторону,

и своими черными перьями

нас потом накрывали вороны.

Погасало свободы зарево.

«Не достичь, - кричали вы, - большего!»

И шагали мы строем заново

продавать свою силу рабочую.

Я устал от вас, призывающих,

в ваше стойло всем топать маршево,

от того, что по классу товарищи

принимают меня за вашего.

Но, глазами сверкая, как блюдцами,

вы опять к нам в лидеры валите...

Это ж нам свершать революцию!

Так чего ж вы рты раззеваете?

Эх, какое было б веселие

(я, наверно, аж нализался бы),

если б всех вас как грязь весеннюю

ливнем смыло в канализацию!

Но реалии есть реалии.

Вас еще не повымел мусорщик.

И придется нам, пролетариям

еще здорово с вами намучиться.

Только точка еще не поставлена.

Толька фраза еще не досказана.

Предстоит еще нам, пролетариям

правоту свою в битве доказывать.

И, чтоб вы мозги нам не пачкали,

чтобы снова нас не обжулили

мы еще вас повесим пачками

на одних фонарях с буржуями.

И тогда наконец историю

мы в своем повернем направлении.

Не останется тех, которые

будут нам отдавать повеления.

И без вашего указания

мы добудем и хлеб и равенство...

Этот мир - наших рук создание.

Значит с новым мы тоже управимся.

[24] Пессимистическое

Снова пускают пыль,

рассказывают про небыль…

А что, как не врут попы,

и вправду есть рай на небе?

Я ж не видал ничерта,

как я могу проверить?

Что, как и вправду там

будут все те, кто им верил?

Лишь не в раю, а у врат

тысячелетий по сто

будет стоять как дурак

самый святой апостол.

Люди как мухи мрут

и все - к воротам тут же…

Некогда в рай Петру,

Петр сортирует души.

Время придет помирать –

усядусь я возле рая,

изредка на Петра

украдкой взирая.

Может быть час придет,

когда, наконец, увижу,

как разозлится Петр,

скажет: “Да что я – рыжий?

Стоило умирать,

чтоб тут тратить время даром?

Ну его в баню, рай

вместе с его садами!”

И, зашвырнув ключи в пыль,

свалит от рая живо…

Если не врут попы,

то все равно паршиво.

[25] Профессиональному политику

Прибавочную стоимость я создаю,

а та на нее живешь.

За это тебя я однажды убью,

увижу, как ты умрешь.

Не то чтоб я буду этому рад,

а просто я буду знать,

что прошлая отошла пора,

другие пришли времена.

Земля расколется пополам,

и ветер запарусит,

когда за нынешние дела

приду я с тебя спросить.

Я буду из ничего вырастать,

обломки видений гоня,

и в мире не будет такого креста,

чтоб сгинуть заставил меня.

И ты поймешь, что это – не глюк,

и ты мне ответишь за все.

Ты трахнул девчонку, что я люблю,

но это тебя не спасет.

[26] * * *

Драка – тоже бой, как ни кинь.

Правда, уличный, ну и пусть.

Арматура и кулаки

иной раз пострашнее пуль.

Но зато и не грех потом

отдохнуть от риска собой.

Десять душ накрывают стол,

чтоб отметить удачный бой.

Каждый занят пока своим:

кто-то режет на закусь сельдь,

кто-то будущие бои

обсуждает, к столу подсев,

кто беседует просто за жизнь,

кто-то с кухни приносит стул,

а один на спине лежит –

на диван прилег и уснул.

Он сегодня имел успех.

Показал он удаль свою.

Он сегодня был круче всех

в дерзком в уличном в том бою.

Не из тех он, что в страхе бегут,

а из тех, что дерутся злей.

Навсегда своему врагу

на мурле он оставил след.

Не привыкший зря отступать,

он сегодня врагов гасил.

А теперь он прилег поспать,

чтобы снова набраться сил.

Он спокойно дышит во сне

и не слышит чужих бесед.

Говорят, кто спит на спине,

себя чувствует круче всех.

Не всегда повезет в бою,

и не каждый судьбой любим.

Послезавтра его убьют

те, кого он сегодня бил.

Издавая победный вой,

втопчут в грязь, чтобы встать не смог.

Окровавленный труп его

послезавтра доставят в морг.

Это будет лишь старт в пути,

где до финиша далеко.

За него еще будут мстить,

отыграются кой на ком.

Еще будут дубьем гасить

тех, кто будет гасить его.

Хоть его тем не воскресить.

Что тут сделаешь? Ничего.

Что с судьбы, с этой дуры взять?

Не всегда повезет в бою.

На войне без потерь нельзя.

Послезавтра его убьют.

Он умрет свое отходив,

послезавтра спасенья нет.

Но сегодня он победил.

Он сегодня спит на спине.

[27] Стихи о моих врагах

Они говорят всю правду,

пока у них денег нету

Они получают гранты,

они издают газеты.

И горло смочивши в пиве,

орут безо всякой меры.

Они – бунтари лихие,

такая у них карьера.

В таком необычном стиле

ведут они свой путь к злату.

Они себя раскрутили,

и этим они богаты.

И ветер им в парус дует.

И жизнь им дорогу стелет.

Один попадает в Думу,

другой издает бестселлер…

Их жизненный путь успешен.

Их имидж к победам движет.

У них хорошо подвешен

тот орган, которым лижут.

Смотрите же, рот разинув,

как ловко влились в систему

хозяева магазинов

для молодняка и богемы.

Они живут-поживают,

глядят на меня, как на зверя.

Они глубоко презирают

того, кто в слова свои верит.

И зубы в насмешке скалят,

когда им в глаза гляжу я,

вчерашние радикалы,

сегодняшние буржуи.

Меня не измерить ими,

и тут ничего не сделать.

Они создают свой имидж,

а я борюсь за идею.

Я взгляды свои не продал,

не вымел, как кучу сора.

Но час мой еще не пробил.

Пробьет ли – вопрос особый.

А им людей на рекламу

ловить, как на муху рыбу.

Они получили славу.

Они получают прибыль.

Они никогда не тонут,

всегда подстроясь под ветер.

И нам быть врагами дотоле,

доколе мы есть на свете

[28] Бывшей подруге

Не просто держать удары судьбы.

Кто б только знал, как мучился я,

когда, как всегда бывает, о быт

разбилась любовная наша ладья.

Года не стерли мою любовь

и не уменьшали моей тоски –

кольцо, подаренное тобой,

вросло мне в палец левой руки.

Покуда я проклинал судьбу,

ты избегала встреч, а потом

ты укатила в Санкт-Петербург,

а я уехал на Дальний Восток.

Там в морду Азии бьет волна,

а я окунулся надолго там

в экологический шпионаж

и экологический саботаж.

По мне отзвонили колокола,

и пес заранье по мне отвыл.

Я за такие взялся дела,

что стоить должны были мне головы.

Но я нырял в кусты и в траву

и успевал уйти далеко.

А ты выбрасывала в Неву

бутылки от пепси и кока кол.

Про хронологию позабыв,

не зная завтра, не помня вчера,

я ел неизвестные мне грибы

и грелся тусклым огнем костра,

чтоб не было экокатастроф,

чтоб Землю новый потоп не залил.

А ты брела через город петров,

швыряя обертки в Финский залив.

На каждом новом своем рубеже

гадал я, как я еще не погиб,

и сотню раз мне казалось уже,

что я не выберусь из тайги.

Но вновь выползал я на ленты трасс,

и к новым просторам несли меня

автомобили и катера,

почтовый поезд и товарняк.

Не мог послать я по почте весть

(в тайге не бывает почты вобще),

и прокатился слух по Москве,

что я подох от укусов клещей.

Слух разлетался, как стук топоров,

и расползался, будто желе.

Но я остался жив и здоров

и даже малость потяжелел.

И утром в Москву ни свет, ни заря

ввалился, как будто и не уезжал,

ни зуба, ни волоса не потеряв,

болезней, контузий и ран избежав.

Но там, в дремучей чаще лесов,

куда я нырял, как в пучину кит,

тобой подаренное кольцо

слетело с пальца моей руки.

[29] * * *

В моих стихах цветам не расти.

В моих стихах – железо и медь.

Я не умею венков плести

и никогда не буду уметь.

Только не надо меня упрекать –

я без венков завоюю зенит.

Ты посмотри, какая строка!

Нет, ты послушай, как стих звенит!

Каждый ли высечет из строки,

что из нее высекаю я?

А кто-то может плести венки

И различает хорей и ямб.

Мне на хореи-ямбы плевать,

я не желаю в их смысл входить.

А кто-то может зарифмовать

строки в два слога, и даже в один.

Я не пытаюсь их отмести.

Всех одним гребнем не причесать.

Кто-то же должен венки плести

и палиндромами писать.

А что я на похвалы им скуп –

знать мне их прочувствовать не суждено.

Я загоняю рифмы в строку,

как загоняют гвозди в бревно.

Только не надо меня упрекать –

время нас всех соберет в одно.

Кто-то же должен плиту высекать,

чтоб было, куда положить венок!

[30] Посвящение Лермонтову

Ты средь людского гула

слышать, наверно, привык,

что как-нибудь погубит

дерзкий тебя язык.

Вот он погибель и гонит.

Видишь, как через зал

«движется дикий горец»

(так, что ли ты сказал)?

Только ведь, между нами,

не велика беда.

Ты ведь прекрасно знаешь,

что тебе светит, да?

Знаешь? В самом деле?

Ну, так скорее пусть!

Что эти все дуэли

против чеченских пуль?

Раз уже сложена песня,

чтобы тебя отпеть,

что тут плохого, если

кончится все теперь?

Лучше уж в лоб, чем с тылу.

Лучше уж, видел чтоб.

Лучше уж пусть Мартынов,

чем неизвестно кто.

Пусть же с тоски завоет,

пусть изрыгает брань

храбрый чеченский воин,

ждавший тебя в горах.

Шашку рванув из ножен,

напополам рубя,

он никогда не сможет

в битве сразить тебя

Больше, с надменным видом

дерзости говоря,

не нанесешь ты обиды

гордым сестрам царя.

Но до скончанья века

царь не получит весть,

что от руки абрека

Лермонтов вышел весь.

[31] Антиглобалистам

Рвущиеся

остановить

новых безумий

химеру!

Те,

кому Исус Навин,

видимо, стал примером!

Гляньте

в зеркала,

чтобы на вас глядели

из глубины стекла

лица крестьян Вандеи!

Воздух сухой как пень

гулко разносит эхо.

Помнит ли кто

теперь,

как начиналось

это?

Помнит ли

кто-нибудь

самое хоть простое:

как

зарождался бунт

в темных веках историй?

Те,

что с вилами шли,

пули встречая без дрожи,

тоже ведь

поднялись

жизни не от хорошей.

Те,

что в родных полях

солдат дрекольем разили

в битве

за короля,

против

буржуазии.

Что подбирать слова,

Мол, деревенщина,

темень?

Тоже

на деревах

вешать буржуев хотели.

Тоже был каждый – герой,

голос – как моря ропот…

Им

не помог король.

Вас

не спасет Европа.

Пусть пролетят года

или столетья лучше,

но ничему,

видать,

история

не научит.

Снова

в пылу атак

массы аж землю роют,

чтоб возвести

Аттак

на королевском троне.

Слышите,

сквозь туман

трубы зовут вас к бою?

Это две кучи дерьма

Спорят

между собою.

Это приходит пора

среди повседневности серой

снова вам

выбирать

между чумой

и холерой.

С кресел подняв зады,

взгляд в вас вонзая как вертел,

снова

строят в ряды

вас

те, кто вами вертят.

Ваши мозги грызя,

мифы

вам в голову садят.

Им допустить

нельзя,

чтобы вы думали сами.

Мысль об этом одна

рты им заполнит слизью.

Им бы была

хана,

если б без них

обошлись вы.

Если бы рядов ваших сталь

всех их

поистребила

вместе с ля рейн

Аттак

и ле руа

Тобином.

[32] Стих о головах

На Ноге и на Пушке,

на Прудах и на богом забытых

на окраинных станциях,

словом, везде,

там и тут,

как в пещерных тоннелях

растут из земли сталагмиты,

так в метро на платформах

столбы с головами растут.

Словно древние культы

в Москве возрождались по новой.

Словно силу мужскую

прославить решил Метрострой.

Сколько разных голов,

я бы даже сказал, что головок

на стоячих столбах

возвышается в недрах метро!

Но бывает порой

с извращений не знаю с каковских

принимается кто-то

столбы у голов отсекать.

Так столба своего

почему-то лишен Маяковский.

У каких у мерзавцев

поднялась на такое рука?

Голова его щас,

электрическим светом облита,

не на прежнем столбе,

на плите на обычной стоит.

Превратилась она

из гранитного фаллоса в клитор.

Был мужчиной поэт.

А теперь он, считай, трансвестит.

Я гляжу на позор.

Что, скажите, мне делать осталось?

Лишь того проклинать,

кто был автором сих перемен.

Если встретится вам,

оторвите

негодному фаллос!

Зуб – за зуб,

глаз – за глаз,

кровь – за кровь,

жизнь – за жизнь,

член –

за член!

[33] * * *

Сей стих на музыку не положен

и только в этом его идея.

Пускай на сцене в штаны наложит,

кто его песней захочет сделать

На музыкальные пьедесталы

не громоздите слова глухие.

Порвите струна своей гитары.

Стиху оставьте его стихию.

Пусть все попытки исчезнут в бездне,

сгорят трухою в огне пожара.

Сей стих не будет вовеки песней,

как куб не будет вовеки шаром.

И пусть вас ноты напрасно молят,

чтоб дали им присосаться к строкам.

Как не обклеивай ватой молот,

для наковальни не будет проку.

[34] Несостоявшаяся сделка

«Видно доля такая» –

вот и все, что скажу.

Ну, а ты что мне скажешь,

товарищ буржуй?

Ты все понял в два счета,

переводчика без –

я пришел за работой,

продаваться тебе.

Что башкою качаешь,

на меня посмотрев?

Ты прекрасно же знаешь,

в какой я дыре.

Кто другой мне едва ли

сразу скажет: «Возьму!» –

сколько раз отшивали

хрен поймешь, почему.

Потому в каждом слове,

в каждом звуке его

ты мне ставишь условья,

от которых хоть вой.

Ты спалить просто в адском

меня хочешь труде.

А куда мне деваться,

если больше нигде

ни за грош, ни за кукиш

не хотят меня брать?

Только ты меня купишь

прямо щас, на ура.

По местам все расставив,

ты глядишь на меня –

мне лишь только осталось

все условья принять.

Ждешь, когда я как окунь

попадусь на твой крюк.

Но прищуренным оком

на тебя я смотрю.

Я насквозь тебя вижу.

Прямо в душу гляжу.

Может мне и не выжить,

если «нет» я скажу.

Но пускай же отсохнет

без меня твой живот.

Все равно ведь подохну,

если плюхнусь в него.

Ты напрасно доволен –

я не сдался пока.

Лучше сдохнуть на воле,

чем в буржуйских кишках.

Может мне и не выжить,

но не тебе меня съесть.

Как я вас всех ненавижу

за то, что вы есть!

[35] * * *

Сколько историю пищи

ждет еще впереди!

Да не о всем напишет

сволочь, что победит,

тот сукин сын, который

имя прославит свое.

Мало ли есть историй,

где сплошняком вранье.

Пусть голосит сивый мерин,

пусть даже меринов сто,

я все равно намерен

правду твердить, хоть бы что.

Будут за то меня хаять

те, которые врут.

Правда – она такая,

многим не по нутру.

Будут плеваться из окон,

в фразы ловить как в сеть,

будто я – ерш или окунь,

или какая сельдь…

Я все равно не раскаюсь,

в том, что я говорил.

Выпрямившись как фаллос,

снова готов повторить.

Много снегов растает.

Годы и дни пролистав,

будущее расставит

все по местам.

И для победы полной,

мусор с истории сняв,

может быть, кто-то вспомнит

нынешнего меня.

[36] ***

Довольно меня пытать

противникам моих дел,

за что я стараюсь так,

за сколько зеленых в день.

Пока не выполнил я

задачу свою на все сто,

не то что бакс, ни копья

не выделит мне никто.

До боли в костях устав,

до рези в глазах, до слез,

я буду пахать за так,

дивясь, что еще не слег.

А если меня убьют,

на небе узнаю, что

место мое в раю

захапал какой-то браток.

Но, силы свои отдав

за новое бытие,

я все получу, когда

закончу дело свое.

Еда, одежда, жилье,

машины, земля, вода –

все будет тогда мое,

все станет моим тогда.

А если в могильный мрак

сойду я, врагом убит,

душа моя вломится в рай,

замок кочергою сбив.

И вместе с нею войдут,

стирая копоть с лица,

все те, кто уголь в аду

лопатами греб без конца.

Нас сотни людей простых,

спрессованных в низший класс,

нас тыщи и сотни тыщ,

и сотни мильонов нас.

Пускай ничего до сих пор

не обломилось нам,

но, выполнив свой аккорд,

мы все получим сполна.

Народ городов и сел,

поселков и деревень

однажды получит все.

Весь мир. Повторяю, весь.

Весь свет, весь шар земной,

что свора дельцов рвала,

как пальцы руки одной

возьмем мы в один кулак.

Весь мир на века станет наш,

огромен и неделим.

Вот, какова цена.

Ну что? Достаточна ли?